Прежде всего меня поразило, что именно этот сюжет я в общихчертах обрисовал Видалю пару лет назад как идею, чтобы сдвинуть с мертвой точкироман, который он вечно грозился когда-нибудь написать. Во-вторых, вызывалонедоумение, что он ни словом не обмолвился, что решил реализовать этот замысели в результате потратил годы на его воплощение, причем не из-за недостаткавозможностей. И, в-третьих, повергало в ступор полное и абсолютное убожестворомана — в том виде, в каком он существовал теперь. Все составляющие элементыникуда не годились, начиная композицией и героями, включая саму атмосферу иприемы драматизации, и вплоть до языка и стиля. Данный опус навевал мысли опрофане с большими амбициями и кучей свободного времени.

— Ну и как? — спросила Кристина. — Считаешь,его нужно редактировать?

Я не стал говорить ей, что Видаль взял за основу мою идею,и, не желая расстраивать ее еще больше, улыбнулся и кивнул:

— Кое-что требуется переработать. Все, от начала доконца.

Когда начинало смеркаться, Кристина садилась за машинку, идо двух ночи мы переписывали книгу Видаля буква за буквой, строчка за строчкой,сцена за сценой.

Сюжет у Видаля получился настолько расплывчатый и банальный,что я предпочел восстановить линию, придуманную мною экспромтом, когда самподбросил ему эту идею. Постепенно мы вдохнули жизнь в героев, перекроив ихзаново и переделав с головы до ног. Хирургического вмешательства не избежали ниодин эпизод, абзац, строчка или слово, однако, по мере того как продвигаласьработа, во мне крепла уверенность, что мы отдаем должное роману, который Видальвынашивал в душе и стремился написать, но не знал как.

Кристина рассказывала мне, что иногда Видаль перечитывалмашинописный текст эпизода, который якобы написал несколько недель назад, ипоражался качеству своей работы и глубине таланта, в который давно пересталверить. Кристина опасалась, как бы он не обнаружил, что именно мы делаем, итвердила, что необходимо ближе следовать букве оригинала.

— Не стоит недооценивать тщеславие писателя, особеннописателя посредственного, — отвечал я.

— Мне не нравится, когда ты так говоришь о Педро.

— Извини. Мне тем более.

— Лучше бы ты немного сбавил темп жизни. Ты плоховыглядишь. За Педро я теперь спокойна, сейчас меня беспокоишь ты.

— Прекрасно, что все это принесло хоть какие-то плоды.

Со временем у меня вошло в привычку жить, наслаждаясьмгновениями, проведенными с Кристиной. Это не могло не отразиться на моейсобственной работе самым плачевным образом. Я с грехом пополам выкраивал время,чтобы посидеть над «Городом проклятых», спал не больше трех часов в сутки, изовсех сил стараясь успеть с новой книгой в срок, чтобы выполнить условияконтракта. Барридо и Эскобильяс, как правило, не читали книг — ни тех, чтоиздавали сами, ни опубликованных конкурентами. Зато Отрава читала их все ивскоре заподозрила, что со мной творится неладное.

— Это совсем не похоже на тебя, — порой говорилаона.

— Конечно, нет, дорогая Эрминия. Это похоже наИгнатиуса Б. Самсона.

Я осознавал, чем рискую, но мне было все равно. Меня неволновало, что я просыпаюсь каждое утро, обливаясь потом, с сердцем, бьющимсятак отчаянно, словно оно хотело вырваться из грудной клетки. Я заплатил этуцену и охотно заплатил бы и больше, только бы не отказываться от тесногонепринужденного общения и тайны, которая помимо нашей воли превращала нас всообщников. Я прекрасно знал, что Кристина читает это в моих глазах каждыйдень, когда приходит в мой дом, и знал, что она никогда не откликнется начувства, написанные у меня на лице. Этот путь не сулил ни будущего, ни большихнадежд, и мы оба это понимали.

Случалось, устав от титанических усилий вновь спустить наводу поврежденное судно с течью по всем бортам, мы откладывали рукопись Видаляи осмеливались поговорить о вещах отвлеченных, не имевших ничего общего с темсокровенным, что так долго лежало под спудом и теперь начинало жечь душу, точнокаленым железом. Иногда я собирался с духом и брал ее за руку. Кристинапозволяла мне это, но я догадывался, что она испытывает неловкость и чувствует,что мы поступаем дурно, ибо долг признательности Видалю нас одновременно исвязывал, и разделял. Однажды поздно вечером, незадолго до ее ухода, я взял еелицо в ладони и попытался поцеловать. Она не пошевелилась, но, поймав в зеркалеее взгляд, я не посмел ничего сказать. Она встала и ушла, не проронив ни слова.Я не видел ее потом две недели. Вернувшись, Кристина заставила меня пообещать,что ничего подобного больше не повторится.

— Давид, я хочу, чтобы ты понял: когда мы закончим работунад книгой Педро, то не будем видеться так часто.

— Почему же?

— Ты знаешь почему.

Кристина неодобрительно относилась не только к моим авансам.Я начал подозревать, что Видаль попал в точку, сказав, что ей не нравятсякниги, которые я пишу для Барридо и Эскобильяса, хотя она об этом прямо неговорила. Но я без труда мог представить, что она думает: будто бы я, какнаемник, работаю без души на заказ и распродаю душу по дешевке ради обогащенияпары серых крыс, поскольку у меня не хватает мужества писать по велению сердца,под своим именем, раскрывая собственные чувства. Больнее всего ранило то, что,по существу, она была права. Я мечтал разорвать кабальный контракт и написатькнигу только для Кристины, лишь бы завоевать ее уважение. И если единственное, чтоя умел делать, недостаточно хорошо для нее, возможно, имело смысл вернуться кунылым будням в газете. Я всегда мог прожить подачками и милостыней Видаля.

Утомленный ночной работой, я не мог заснуть и вышелпогулять. Я бродил без определенной цели, и ноги сами принесли меня в верхнийгород на стройку собора Святого Семейства. В детстве отец иногда приводил меняполюбоваться на скопище скульптур и портиков, вечно одетое лесами, словно местобыло проклятым. Мне нравилось время от времени возвращаться туда, чтобыудостовериться — ничего не изменилось. Город непрестанно разрастался, но соборСвятого Семейства так и лежал в руинах, как в первый день творения.

Я пришел, когда занялся голубоватый рассвет, иссеченныйкрасными лучами, на фоне которого темным силуэтом вырисовывались башни фасадаРождества Христова.[19] Восточный ветер поднимал пыль снемощеных улиц и доносил едкий запах фабрик, выстроившихся вдоль границыквартала Сан-Марта. Я переходил улицу Майорка и вдруг увидел огни трамвая,надвигавшиеся сквозь рассветную дымку. Донесся гул металлических колес,катившихся по рельсам, и тревожный звонок, которым кондуктор предупреждал оприближении вагона в полумраке. Я хотел бежать и не смог. Я застыл, будтопригвожденный к месту между рельсами, глядя, как огни трамвая несутся на меня.Я слышал крики кондуктора и видел снопы искр, отмечавших тормозной путь. Нодаже теперь, когда смерть дышала в лицо, я не мог пошевелить ни единыммускулом. Я почуял специфический запах электричества, исходивший от потокабелого света, который ширился и разрастался на моих глазах, застилая слепящейпеленой башню кабины. Я упал, точно кукла, но оставался в сознании ещенесколько секунд. Их как раз хватило, чтобы я успел заметить, как дымящеесяколесо трамвая замерло сантиметрах в двадцати от моего лица. И меня накрылатемнота.