Корелли остановился и повернулся.

— Всегда бывает новая встреча.

— Где?

Последние лучи солнца озарили город, и его глаза вспыхнули,как раскаленные угли.

Я наблюдал, как Корелли исчезает в дверном проеме, закоторым начинался спуск вниз. И только тогда меня вдруг осенило, что за времяразговора он ни разу не моргнул, во всяком случае, я этого не заметил.

14

Клиника располагалась на верхнем этаже здания. С высотыоткрывался вид на море, сверкающее в отдалении, и крутой спуск улицы Мунтанер.Ее пунктиром прочерчивали трамваи, скользившие к Энсанче между большими домамии величественными зданиями. В клинике пахло чистотой. Тщательно продуманныйинтерьер отличался безупречным вкусом. На картинах были изображены сплошьбезмятежные пейзажи, сулившие надежду и умиротворение. На полках стоялисолидные издания, вызывавшие чувство почтения. Медсестры ступали с плавнойлегкостью балерин и улыбались, порхая мимо. Клиника выглядела как чистилище длятугих кошельков.

— Доктор сейчас примет вас, сеньор Мартин.

Доктор Триас держался с достоинством патриция. Егобезукоризненная внешность внушала спокойствие и доверие каждой черточкой: серыепроницательные глаза за стеклами пенсне, дружелюбная вежливая улыбка без намекана веселье. Доктор Триас привык вести поединок со смертью, и чем больше онулыбался, тем становилось страшнее. Его обращение со мной — то, как он менявстретил и усадил, — наводило на мысли о скором конце. Правда, всегонесколько дней назад, когда я начал проходить обследование, он подробнорассказывал о новейших достижениях в области науки и медицины, вселявшихнадежду на успех в борьбе с болезнью, симптомы которой я описывал. Из его словя мог сделать вывод, что сам он лично в благополучном исходе не сомневался.

— Как ваши дела? — спросил он, переводя взгляд сменя на папку, лежавшую на столе.

— Это вы мне скажите.

Он наградил меня бесстрастной улыбкой хорошего игрока впокер.

— Сестра упомянула, что вы писатель. Но я вижу,заполняя анкету в истории болезни, вы указали, будто являетесь служащим.

— В моем случае это одно и то же.

— Наверное, некоторые из моих пациентов — вашичитатели.

— Надеюсь, их нервная система не пострадаланепоправимо.

Доктор улыбнулся, словно нашел мое замечание остроумным, ипринял деловой вид, давая понять, что предварительные светские любезностизакончены и пора побеседовать о главном.

— Как я вижу, вы пришли один, сеньор Мартин. У вас естьблизкие родственники? Жена? Братья? Родители, которые здравствуют поныне?

— Звучит мрачновато, — отозвался я.

— Сеньор Мартин, я не хочу вас обманывать. Результатыпервых анализов далеко не такие обнадеживающие, как мы рассчитывали.

Я молча смотрел на него. Я не почувствовал ни страха, нитревоги. Я не почувствовал ничего.

— Все указывает на то, что у вас опухоль, расположеннаяв левой доле головного мозга. Анализы подтверждают те опасения, которыевызывают описанные вами симптомы. Есть серьезные основания предполагать, чторечь идет о карциноме.

На миг я лишился дара речи. Я даже не был способенизобразить удивление.

— Как давно она образовалась?

— Невозможно установить точно, но осмелюсьпредположить, что новообразование развивается довольно давно, и это полностьюобъясняет симптомы, которые вы перечислили, как и проблемы сработоспособностью, с чем вам пришлось столкнуться в последнее время.

Я глубоко вздохнул, пытаясь смириться с судьбой. Докторнаблюдал за мной с выражением бесконечного терпения и сочувствия, давая мневремя свыкнуться со страшным известием. Я пытался заговорить, но слова не шли сгуб. Наконец наши взгляды скрестились.

— Итак, я в ваших руках доктор. Скажите же, какой курслечения я должен пройти.

Я увидел, как его глаза наполняются отчаянием, ибо он толькотеперь осознал, что я не хочу понимать истинного значения его приговора. Явновь сделал попытку принять неизбежное, борясь с тошнотой, подкатившей кгорлу. Доктор налил стакан воды из графина и протянул мне. Я выпил воды испросил:

— Лечения не существует?

— Существует. Есть множество средств, с помощью которыхмы в состоянии облегчить боль и обеспечить вам максимальный комфорт и покой…

— Но я умру.

— Да.

— Скоро?

— Возможно.

Я улыбнулся про себя. Даже самые скверные новости приносятоблегчение, если они всего лишь подтверждают нечто, что человек давно знал вглубине души или интуитивно чувствовал.

— Мне двадцать восемь лет, — промолвил я, непонимая, зачем я говорю это.

— Сожалею, сеньор Мартин. Я был бы счастлив сообщитьвам совсем другие новости.

И у меня возникло ощущение, что он все-таки сознался во лжиили простительном грехе и что раскаяние не дает покоя, мешает, точно соринка,попавшая в глаз.

— Сколько времени мне осталось?

— Трудно предсказать точно. Я бы назвал год, самоебольшее — полтора.

Тоном он ясно давал понять, что оглашенный им прогноз весьмаоптимистический.

— И какую часть этого года, или сколько там получится,я буду, по вашему мнению, в состоянии работать и самостоятельно себя обслуживать?

— Вы писатель и занимаетесь умственной работой. Ксожалению, болезнь гнездится именно в голове, и именно тут мы прежде всегостолкнемся с ограничениями.

— Ограничения — не медицинский термин, доктор.

— Обычно по мере развития болезни симптомы,беспокоившие вас прежде, начнут проявляться чаще и в более тяжелой форме. Иначиная с определенного момента вам придется лечь в больницу, чтобы мы моглипозаботиться о вас должным образом.

— Я не смогу писать.

— Вам даже в голову не придет писать.

— Сколько времени?

— Не знаю. Девять или десять месяцев. Возможно, большеили меньше. Мне очень жаль, сеньор Мартин.

Я кивнул и встал. У меня дрожали руки, и не хватало воздуха.

— Сеньор Мартин, я понимаю, что вам требуется время,чтобы осмыслить все, что я вам сказал, но очень важно принять меры как можноскорее…

— Мне нельзя пока умирать, доктор. Еще рано. Мне нужномногое сделать. А потом у меня будет вся жизнь, чтобы умереть.

15

В тот же вечер я поднялся в кабинет в башне и уселся запишущую машинку, хотя и знал, что опустошен полностью. Окна были распахнутынастежь, но Барселона больше не хотела поверять мне тайны, и я не мог написатьни страницы. Что бы я ни сочинял, все мне казалось пустым и банальным.Достаточно было один раз перечитать текст, чтобы понять, что он не стоилпотраченных на него чернил. Я больше не слышал музыки слов, которой исполненылучшие образцы прозы. Постепенно, подобно медленно действующей сладостнойотраве, речи Андреаса Корелли начали овладевать моим сознанием.