прямо на этой площади, – возразил Тенис, – но это еще не означает, что он якшался с бродягами, которые совершили, сами понимаете, какое неблаговидное деяние.

– И тем не менее достойные доверия люди утверждают, что Йерун ван Акен вместе с теми двумя, извлекшими тюльпан глупости из головы Спелле Смитса, ел жареные каштаны и вел с ними дружеские разговоры.

– И кто же эти достойные доверия люди? – сощурился Тенис.

– Ваутер Ваутерс, продавец капусты – самый осведомленный из всех городских торговцев, – ответил Гисберт. – И это не удивительно, ибо капуста более других овощей напоминает человеческую голову, так что тот, кто торгует ею, несомненно, владеет не одной головой, а по крайней мере десятком. Поэтому он лучше всех знает, что происходит на рыночной площади. К тому же и прилавок его с краю, откуда лучше обзор.

– Резонно, – поразмыслив, кивнул Тенис. – И что же утверждает Ваутер Ваутерс?

– То, что Йерун ван Акен дружески разговаривал с теми бродягами, ел с ними каштаны, а потом куда-то пошел.

– Возможно, Йерун общался с ними до того, как они совершили свое злобное деяние, то есть на тот момент, когда они вместе ели каштаны, те бродяги еще не были настолько злокозненны, насколько стали впоследствии, когда совершили похищение Аалт ван дер Вин. К тому же, как утверждает торговка репой, а она чрезвычайно осведомленная женщина, Аалт ван дер Вин сама схватила одного из бродяг за руку.

– Разумеется это неправда, – сказал Гисберт ван дер Вин.

– Я знаю одну правду: Йерун ван Акен никогда не совершил бы дурного поступка, – твердо сказал Тенис.

– Но он мог быть обманут.

– Это не исключено, поскольку он молод. Но с годами он будет становиться все мудрее, поэтому вероятность быть обманутым начнет уменьшаться с невиданной скоростью, именуемой Арифметической Прогрессией, – сказал Тенис.

– Несомненно, – вздохнул Гисберт. – Но что же мне делать, как же поступить? Честно говоря, я все жду, что тот стеклянный шар, в котором моя Аалт улетела вместе с бродягой, расколется в воздухе, и она упадет на какой-нибудь мягкий стог сена, целая и невредимая, разве что обнаженная, и я снова смогу заключить ее в объятия.

– По-вашему, этот шар непременно расколется? – спросил Тенис.

– Любовь и стекло – самые недолговечные вещи на свете, – отвечал Гисберт. – А судя по случившемуся, накал страсти внутри этого стеклянного шара будет таков, что стекло непременно нагреется, пойдет трещинами и лопнет. И тогда уж Аалт вывалится из него в стог сена и, целая и невредимая, в одежде из снопов, вернется под отчий кров.

– А как же этот бродяга, ее возлюбленный?

– Я слышал, он занимается Арифметикой, – махнул рукой Гисберт, – а это такая наука, которая лишь просвещенному человеку на пользу, невежду же она доведет до виселицы. Поэтому я и хотел бы сделать Арифметику отрицательным персонажем на нашем празднике.

– В этом есть смысл, – заметил Тенис и снова развернул свои эскизы. – В таком случае добавим в наряд Арифметики что-нибудь отвратительное.

Он задумался, пытаясь представить себе – что может быть такого отвратительного, чем можно было бы «украсить» Арифметику, но на ум ничего не шло. О чем бы ни думал Тенис, все в творении Божьем представлялось ему прекрасным.

Наконец он сказал:

– Пусть это будет устрица. Она внутри склизкая, вид у нее непристойный, а кто попал в ее створки – вовек не выберется.

– Не знаю уж, много ли найдется общего между устрицей и Арифметикой, – ответил на это Гисберт ван дер Вин, – но сама идея мне нравится.

Они добавили на редкость гадкую устрицу к костюму Арифметики и заодно пририсовали несколько лишних бубенчиков на чепчик Пустословия. Растроганный тем пониманием, которое Тенис ван Акен выказал к его отцовскому горю, Гисберт ван дер Вин прочитал ему фрагмент того стихотворения, которое подготовил для празднества.

– Вы, мой друг, услышите его первым – раньше, чем кто бы то ни было в этом городе и во всей вселенной, за исключением Господа и моего слуги Йапа, – добавил Гисберт торжественным тоном.

Он помолчал, очищая пространство вокруг себя долгой паузой, а затем негромко произнес следующие строки:

Сколь этот мир несовершен,

И правят в нем и грех, и тлен,

И в скорбный час, когда влекут

Преступника на Страшный Суд,

Все им содеянное зло

Воочию представ, зело

Оно порадует чертей,

Готовых встретить сих гостей.

– Великолепно! – сказал Тенис ван Акен, когда мелодичная латынь отзвучала, и затем последовал перевод на народный язык с небольшим комментарием. – До костей пробирает. Благодарю вас!

С этим он проводил гостя и занялся работой, в которой ему помогали Гуссен и Йерун, потому что в одиночку с таким большим заказом ему было не справиться.

Случилось, однако, так, что на беду мимо дома под вывеской In Sint Thoenis проходил слепой лирник по имени Аларт ван Айк. На плече он тащил свою огромную колесную лиру, которая была тем более тяжелой, что внутри нее сидела его зрячая жена Хендрикье и позвякивала треугольником – маленьким музыкальным инструментом, по которому следовало ударять металлической палочкой.

Лира эта была весьма монументальна и происходила ни много ни мало из собора Ламберта Маастрихтского из Льежа, и вот какова оказалась ее судьба.

Изначально именовалась она Синфонией и была приблизительно в два и одну восьмую раза длиннее и звучала в три и одну шестнадцатую раза громче. Управлялись с Синфонией сразу два человека, и была она важной особой на богослужении, заполняя музыкой весь огромный собор. Вверх по каждой колонне, до самого потолка добиралась эта музыка, и собор благодарно дрожал в ответ, вбирая в свои стены ее звучание и оттуда уже изливая его на прихожан.

Синфония очень гордилась своим положением, ведь она была второй по степени важности и шла сразу вслед за проповедником, а иногда даже опережая его! Но затем произошла такая неприятность: из города Хертогенбос прибыл в собор Святого Ламберта орган. У него были большие трубы и куда более богатая клавиатура в два ряда, и вот Синфонию убрали с того места, которое она привыкла занимать, а на ее место водрузили этого здоровенного чужака. И те два человека, что до сих пор благоговейно служили Синфонии, принялись обихаживать этот орган, и наклонялись над ним, и ласкали его клавиши, и нажимали на педали, и извлекали из него звуки куда более мощные, нежели те, которыми наполняла собор Синфония.

Это было очень обидно, и Синфония, убранная в ризницу, принялась страдать.