Надо сказать, что не только люди, но и музыкальные инструменты способны испытывать чувства, а происходит это из-за сходства их в том отношении, что и у человека, и у музыкального инструмента имеется полость, наполняемая воздухом. А куда проникает воздух, туда проникают и всякие переживания, например, обида или радость. И точно так же, как несчастный человек оглашает воздух рыданиями, оскорбленная и преданная своими служителями Синфония плакала в темноте ризницы, изливая горе миссориям, потирам, пиксидам, реликвариям, дарохранительницам и лампадам.

Печаль истощала Синфонию, и постепенно она становилась все меньше и меньше и в конце концов превратилась в инструмент, размер которого был не более трети человеческого роста. Теперь для того чтобы управляться ею, достаточно было и одного человека, но даже этого человека не находилось, и Синфония продолжала влачить свои безрадостные дни в старой ризнице.

Но вот, наконец, у собора Святого Ламберта появился новый настоятель, и начал он свою деятельность с того, что произвел тщательную ревизию всего имущества, которое притекло к нему в руки вместе с собором.

Вместе с десятком трудолюбивых монахов он перебрал и описал каждый предмет, обнаруженный во вверенном ему государстве, после чего все эти предметы были вычищены, протерты от пыли, грязи и копоти, подкрашены, подклеены, обновлены и приставлены к делу.

Вот наконец дошли у него руки и до старой ризницы. С возмущением обнаружил новый настоятель кучу негодного хлама и повелел все эти гнутые миссории, мятые потиры, ломаные пиксиды, нелепые реликварии и прохудившиеся лампады переплавить и сделать из них что-нибудь годное; что до уменьшившейся в размерах Синфонии, то ее он и вовсе повелел выбросить вон.

Недолго лежала Синфония на ступенях храма, там, куда непутевые девки, бывало, сбрасывают в корзинах незаконно прижитый плод. Спустя два часа, когда отзвонили уже к повечерию, проходил мимо собора слепой бродяга именем Аларт ван Айк. Его вела за руку жена, которую звали Хендрикье. Хендрикье была карлицей. Все у нее было как у настоящей женщины: и личико, и ручки, и ножки, и барбетта, и локончики, и сюрко, и рубаха со шнуровкой на боку, и башмачки, и поясок, – только очень маленькое, как будто принадлежало девочке, и единственным отличием было то, что глаза этой девочки были глазами изрядно потрепанной жизнью женщины, а на хорошеньком личике уже проступили первые морщинки. Единственная большая вещь, принадлежавшая Хендрикье, был кошель – вот он был полноразмерным и порою тяжко оттягивал ее пояс. Доверять деньги слепцу она не могла, потому что его легко могли обокрасть.

Вот так они шли, жена впереди, а муж за нею, и вдруг Хендрикье остановилась.

– Что такое? – спросил Аларт ван Айк недовольным тоном. Он торопился попасть в какую-нибудь таверну до того, как пойдет дождь, а близость дождя уже ощущали его избитые старые кости.

– Тут лежит что-то, – ответила Хендрикье.

– Где мы? – спросил Аларт и обвел носом вокруг себя, как бы обнюхивая воздух.

– Возле собора.

– Да что тут может лежать? – фыркнул Аларт. – Святые отцы ничего полезного на ступенях своего собора бы не оставили. Ты ведь знаешь, какие они скупердяи. Скорее всего, там какая-нибудь корзина с подкидышем, а нам с тобой такого добра не надобно.

– Это не подкидыш, – отвечала Хендрикье, всматриваясь в темный предмет, неясно различаемый ею в полумраке.

– С чего ты взяла?

– С того, что он молчит.

– Быть может, это мертвый подкидыш, – предположил Аларт.

– Если так, то мы его брать не будем, – обещала Хендрикье.

– Даже не вздумай к нему прикасаться, – разволновался Аларт. – Знаешь ведь, как оно бывает. Ребенок-то давно сам собой помер, а скажут, будто убили его бродяги.

– Да не младенец это, – сказала Хендрикье.

Она выпустила руку мужа и подошла поближе к Синфонии. Сбоку у Синфонии была ручка, которая так и молила, чтобы ее покрутили, и Хендрикье повернула эту ручку. Струны Синфонии в ответ на это разразились неблагозвучными стонами, и откуда-то издалека донесся крик: «Брысь, проклятые!»

– Не кошачий ли это орган? – спросил Аларт, поворачиваясь мертвыми глазами в сторону соборных ступеней.

– Нет, до такой гадости святые отцы еще не дошли, – отвечала Хендрикье. – Это музыкальный инструмент, похожий на ту Синфонию, что когда-то играла в соборе Святого Ламберта. Возьмем ее с собой – она поможет нам зарабатывать деньги, когда ты научишься на ней играть.

Надо сказать, что у Аларта были чрезвычайно чувствительные пальцы, такие ловкие, как будто в каждом его пальце жило по обезьянке. Поэтому он легко мог обуздать любой музыкальный инструмент и долгое время слыл известным лютиером. Ему на починку несли самые разные инструменты, по преимуществу, конечно, лютни, но при случае он мог вернуть к жизни и испанскую виуэлу, и виолу да гамба, и челло да спалла, и канун, и даже арабский ууд. Таким образом, он всегда имел недурной заработок.

Однако затем с Алартом случилось несчастье: его коснулась своим дыханием черная смерть; она оставила ему жизнь, но выжгла его глаза. В одночасье потеряв все то, чем он зарабатывал на жизнь, утратил Аларт и дом, и деньги, и надежды, ожесточился и отправился бродяжничать.

Уже будучи слепым бродягой, он встретил Хендрикье, которая была так мала, что, ложась спать, укрывалась не более чем тремя кленовыми листьями, а вставая поутру, умывалась тем количеством росы, что скапливалось в одном цветке вьюна.

Произошла эта встреча в тот момент, когда на Хендрикье напал большой голодный кот.

Кот изгибался, шипел и явно не прочь был пообедать этой маленькой женщиной, а она отбивалась от него, кидаясь камушками, и тонким голосом звала на помощь. Но никто из горожан не торопился ей помогать: зрелище было забавным, а людей хлебом не корми – дай повеселиться за чужой счет.

Один только Аларт пробился вперед со своей палкой, которой он ощупывал дорогу. Он не видел, какой потешной была схватка карлицы с котом, и потому не находил в ней никакого удовольствия. Только тонкий жалобный голосок отдавался у него в ушах и вдруг заставил очерствевшее сердце размягчиться и ударить о ребра со всей силы, словно в груди у него ожил мешок с нагретым песком.

– Пошел прочь! Пошел прочь! – закричал Аларт, угрожая коту палкой.

Сам-то он кота, разумеется, не видел, зато кот отлично видел палку и здоровенный сапог Аларта, занесенный прямо над его головой, поэтому поспешил удрать. Толпа разочарованно расходилась, кое-кто громко бранил слепца, испортившего всю забаву, а Аларт пошарил вокруг себя руками и спросил:

– Ты еще здесь, пискля?

– Я здесь, – прозвучал тот же тонкий голосок.

– Подойди, а