Ее уже и так тошнило от бесконечных семейных дискуссий поповоду даже самых незначительных проявлений у Роуан симпатии или антипатии,анализов крови Роуан, цвета мочи Роуан… И если ее втянут в еще болеебессмысленные и бесполезные дебаты, то она завопит, чтобы ее немедленнооставили в покое.

Быть может, ей досталось больше других, потому что она сталанаследницей? Ведь с того дня, как об этом было объявлено, все только и делали,что наставляли неопытную, не знающую реальной жизни девочку, давали советы иопекали так, словно инвалидом была она. Мона тогда развлекалась тем, чтоогромными буквами набирала на компьютере насмешливые заголовки:

«ДЕВОЧКА РАСШИБЛА ГОЛОВУ О ГИГАНТСКУЮ КУЧУ ДЕНЕГ», «БЕСПРИЗОРНАЯМАЛЫШКА УНАСЛЕДОВАЛА МИЛЛИАРДЫ! АДВОКАТЫ В УЖАСЕ!»

Нет, сегодня она не хочет приводить кого-либо в ужас.Впрочем, идея в принципе неплохая.

Внезапно Мона почувствовала себя настолько скверно, чтоплечи ее затряслись и из глаз неудержимо хлынули слезы, как у горько обиженногоребенка.

– Послушай, солнышко, я уже говорил тебе и повторяю ещераз: она замолчала за день до твоего прихода, – вновь принялся утешать ееМайкл. – Я пересказал тебе ее последние слова. Мы сидели здесь же, устола. Чуть раньше она сказала, что умирает по чашке новоорлеанского кофе. И ясварил ей целый кофейник. С момента, когда она пришла в себя, прошло примернодвадцать два часа, и все это время она практически не спала… Быть может, это истало причиной… Я видел, что ей необходим отдых… В общем, она пила кофе… Апотом… Потом она сказала: «Майкл, мне нужно выйти на воздух. Нет, ты останься.Я хочу немного побыть одна».

– Ты уверен, что это были ее последние слова?

– Абсолютно. Я хотел позвать всех и сообщить, что с нейвсе в порядке. Быть может, этим-то и напугал ее? Я, во всяком случае, неисключаю такой возможности. Так или иначе, я все-таки пошел вместе с ней. Завремя прогулки она не произнесла ни слова и с тех пор ни с кем неразговаривает.

Майкл взял сырое яйцо, разбил его о край пластиковогоблендера и, раскрыв скорлупу, разделил белок и желток.

– Не думаю, что своим откровением ты причинила Роуанболь. Точнее, я абсолютно уверен, что нет. Конечно, лучше бы тебе не посвящатьее в события той ночи. Если хочешь знать, я сам собирался признаться ей впреступлении: в изнасиловании ее кузины. – Он пожал плечами. –Женщины часто сами провоцируют нас на такие поступки. А потом… – Вовзгляде Майкла читался укор. – Мы не осмеливаемся рассказать, а они осмеливаются.Но суть не в этом, а в том, что, скорее всего, она тебя даже не слышала. Думаю…ей это абсолютно безразлично… Майкл умолк.

Содержимое стакана пенилось и выглядело малопривлекательно.

– Прости меня, Майкл.

– Солнышко, не надо…

– Нет, я хочу сказать, что со мной все в порядке. Еедела плохи, но не мои. Ты хочешь, чтобы я отнесла ей это? Но ведь эту гадостьневозможно пить, Майкл! Сущая мерзость!

Она поглядела на пену, цвет которой трудно было определить.

– Надо бы еще перемешать.

Майкл поставил на место крышку блендера и нажал на кнопку.Лезвия с воем завертелись, и жидкость внутри словно вскипела.

Уж лучше бы ей не знать о сыром яйце.

– Я влил туда сок брокколи, – сказал Майкл.

– О боже! Тогда она и тем более не станет пить. Сок брокколи!Ты что, смерти ее хочешь?

– О, она выпьет. Как всегда. Она выпивает все, что бы яни поставил перед ней. Сам удивляюсь почему. Хочу сказать тебе вот что. Кольскоро Роуан не слушала твое признание, оно, возможно, не было для неесюрпризом. Находясь в коме, она, по ее собственным словам, слышала все, чтопроисходило вокруг. В том числе и разговоры, которые велись здесь в моеотсутствие. Конечно, никто не знал о нас с тобой и о нашем преступлении…

– Майкл, ради Христа, если в этом штате изнасилованиерассматривается как преступление, найми хорошего адвоката и как следует всеуточни. Вполне возможно, родственникам в этом штате разрешается вступать вполовые отношения уже лет с десяти, и не удивлюсь, если для Мэйфейровсуществует особый закон, понижающий предельно допустимый возраст до восьми лет.

– Не вижу повода для шуток, Мона. – Майкл с явнымнеодобрением покачал головой. – Просто я думаю, что она слышала наширазговоры возле ее кровати. Речь шла о ведьмах, Мона.

Майкл углубился в свои мысли, глядя в сторону, погруженный враздумья, ошеломляюще красивый – образец мужественности и чувственности.

– Знаешь, Мона, – после паузы негромко произнесон, – дело вовсе не в чьих-то словах…

Майкл взглянул на нее. Теперь он был печален, а когдамужчина в его возрасте становится печальным – это серьезно, и Моне вдруг сталоне по себе.

– Виной всему то, что произошло с ней… Это было…Возможно, все дело в последних событиях…

Мона кивнула. Она вновь попыталась представить себе ужаснуюкартину, кратко описанную им ранее: ружье, выстрел, падение тела. Какая-тострашная тайна, связанная с молоком…

– Ты ведь никому не проболталась, правда? –строгим шепотом спросил Майкл.

Помоги ей Господь, если бы она сказала, подумалось Моне. Онубил бы ее на месте.

– Нет, и никогда не скажу, – ответила она. –Я понимаю, что и когда можно говорить, а что нельзя, но…

Он покачал головой.

– Она не позволила мне прикоснуться к телу: настояла натом, что сама отнесет его вниз. А ведь едва держалась на ногах. Мне не забытьоб этом до смерти. Как все происходило дальше, не знаю – могу толькопредставить, да и то смутно. Но вообразить мать, волочащую тело дочери…

– Ты думал именно так? Что это была ее дочь? Майкл неответил. Он по-прежнему смотрел в сторону.

Постепенно боль и тревога исчезли с его лица, и он, покусавнижнюю губу, едва заметно улыбнулся.

– Не вздумай хоть когда-нибудь заикнуться обэтом, – шепнул он. – Никогда. Никогда. Никогда. Никто не должензнать. Возможно, однажды она заговорит сама. Не исключено, что именно этособытие более, чем что-либо другое, заставило ее молчать.

– Не сомневайся во мне, Майкл. Я уже не ребенок и умеюдержать язык за зубами.

– Знаю, дорогая, поверь мне, знаю.