недорогая? — спросил я, рассчитывая услышать совершенно неприлично маленькую сумму.

Горан поднял на меня темно-сливовые глаза и сказал:

— Восемьсот пятьдесят.

У меня даже вначале горло перехватило от такого:

— Но мы же вроде бы договорились, что мой бюджет — восемьсот?

— Я и говорю, что это недорого, — ответил он с самым невинным видом. Я списал такое недопонимание на то, что английский язык неродной для нас обоих, и возможно кто-то из нас, или мы оба не уловили нюансы в нашем первом разговоре. Я вдохнул поглубже и, стараясь четко произносить слова и строить максимально простые конструкции из них, произнес:

— Максимальная цена, которую я готов платить — это восемьсот евро в месяц.

Горан вздохнул, опустил глаза на свои черные узкие туфли, а потом произнес таким тоном, вроде бы смирился с неизбежностью победы зла над добром во всем мире:

— Хорошо, пускай будет восемьсот, — но тут же добавил, что тогда такса за коммунальные услуги — на мне.

Я вначале не понял, но потом начал энергично мотать головой, хотя как раз в Болгарии этого не стоит делать, у них же «да» — это «нет» и наоборот, и головой они качают как раз тогда, когда согласны, но, помня, что Горан — серб, я понадеялся, что он поймет меня правильно:

— Нет! Нет! Нет! Я не хочу эту квартиру!

Горан, на удивление, все понял и, вздохнув еще раз, разочаровано согласился:

— Окей.

Мы вышли из душной и пыльной квартиры на улицу и мне даже показалось, что больше Горан не станет мне ничего показывать, и эта квартира была единственной, которую я мог бы снять, но, постояв немного в масляном облаке воздуха, он вдруг очнулся от оцепенения, улыбнулся, обнажая свои не сильно белые, а также не очень ровные зубы, и сказал:

— Окей, есть еще одна квартира.

— Это далеко? Может нам стоит взять такси?

Но он энергично отказался:

— Нет, это совершенно рядом! Буквально метров двести, не больше.

Мы шли очень долго, не менее получаса. По пути Горан больше не мучал меня светскими разговорами. Он шел на пару шагов впереди, общаясь с кем-то по телефону, желая показать этим, насколько я уже не интересен ему как клиент. На другого человека такое, может быть, и подействовало бы, например, на Марка, но не на меня. Мне вообще все равно, что обо мне думают другие, у меня такое с детства, но на самом деле это не так плохо, как об этом говорят Аня, Марк и моя мама. Горан говорил по-болгарски и я ловил себя на том, что совершенно все понимаю, и даже догадываюсь о чем разговор. Он звонил женщине, но не своей жене, хотя эта женщина тоже была несвободна. Ее муж то ли уехал, то ли собирался уехать и надолго, и Горан, совершенно меня не стесняясь, обдумывал вслух, советуясь со своей собеседницей, как они вместе обустроят общение, пока ее муж будет в отъезде. Мне стало неловко слушать это, но Горан говорил настолько громко, что не оставлял мне никаких шансов не слышать его. И тут я подумал о муже той женщины, который сейчас собирает чемодан, а может она ему его собрала. Сложила его вещи, как только женщины это умеют, невероятно аккуратно, но в то же время так, что потом невозможно ничего найти: стопками белье, и свитера, и в отдельный пакет положила его домашние тапочки. Мне почему-то показалось, что у мужа этой женщины должны быть домашние тапочки в полиэтиленовом пакете. Наконец они попрощались и Горан сказал ей как тут принято «Айде!» и только потом положил трубку. Мне нравится это болгарское «Айде!» в конце разговора. Оно не просто обозначает, что собеседники уже закончили говорить, и никто не станет кричать: «погоди, вот что я еще хотел тебе сказать!», а ставит прямо такую выразительную, жирную, черную точку. Отличное правило! Мне страшно оно нравится.

Горан помолчал немного и набрал кого-то еще. По закону жанра это должна была бы быть его законная супруга, но он сказал в трубку:

— Добрый день, Леонид! У меня есть готовый клиент на Вашу квартиру.

Я хотел было возразить, по какому праву он называет меня клиентом какому-то Леониду, квартиру которого мы явно и идем смотреть. Я же ее еще не видел, и возможно, даже, скорее всего, откажусь, но потом решил, что пускай Горан считает, что я не знаю болгарского, а я, как шпион в фильме, буду слушать его и так раскрою все тайные замыслы.

Что ответил Леонид, я, естественно, не услышал, но понял, что меньше всего ему хочется идти куда-то сегодня, в воскресенье, и показывать свою квартиру. Вот об этом я и говорил, когда рассказал, что для болгар значит воскресенье. Но Горан оказался настойчив:

— Вы что думаете, что у меня есть толпы желающих снять ее? Нет, такие дураки встречаются не часто.

Я не уверен, что правильно понял слово, которым он меня назвал. Может оно переводится как «лох» или «идиот», и скорее всего это какое-то слово, из тех, что не пишут в словарях, но я, как говорится, догадался по контексту, и похвалил себя мысленно за то, что решил не признаваться в знании болгарского языка. Я только подумал, что пора бы уже прекратить эту затею с просмотром квартир, как мне пришло сообщение от Марка:

«Надеюсь, ты не принес кофе, потому что позвонил брокеру» и сразу следом еще одно: «Набери меня, как будут новости». Наконец мы пришли.

Леонид оказался сухоньким маленьким старичком с большим носом и воспаленными глазами навыкате. Он стоял одиноко возле парадного подъезда дома, не менее пафосного и старинного, чем тот, в котором мы уже сегодня побывали. Надо ли удивляться, что первое, о чем меня спросил Леонид было:

— Откуда вы?

Он сказал это по-болгарски, и я чуть было не выдал себя, но Горан сразу же предупредил любопытствующего:

— Он не говорит по-нашему.

Тогда Леонид заговорил по-немецки, но я извинился и сказал, что могу только по-английски. Он слегка фыркнул и обратился опять к Горану, как участнику этого странного общения:

— И как я буду с ним работать дальше? Как брать деньги и решать все вопросы?

Горан принял нарочито скучающий вид и ответил:

— Через меня. Десять процентов.

Леонид тут уже фыркнул по-настоящему, но тем не менее сказал:

— Идемте!

Дом этот был когда-то очень богатым и остатки той, довоенной роскоши сохранились в нем в виде мраморной лестницы и местами не везде еще замазанной лепнины, сделанной с большим вкусом, что было