жалел. Когда дневной рейс отправлялся из порта, никто не пошел его проводить. Все тренировались.

После ужина Мибу вышел во двор подышать свежим воздухом. Прогуливаясь, он заметил в темноте на каменной лестнице фигуру около ворот. Это был Дзиро.

На небе сияли звезды. Дневная жара все еще витала над садом, таилась меж деревьев, пряталась в густой траве. Воздух наполнял звон насекомых.

Мибу подумал: «Подойти к нему или нет?» Но Дзиро сам позвал:

– Эй, Мибу…

Было слишком темно, чтобы разглядеть его лицо.

– Да?

Дзиро заговорил было, но осекся.

– Послушай, Мибу, – опять начал Дзиро, снова называя его по имени. – А ты ходил с ними на пляж?

Мибу предстояло сделать выбор, который рано или поздно все равно встал бы перед ним. Он должен был доказать Дзиро, что он – это он, Мибу, и больше никто. Это было очень тяжело, ведь чтобы отстоять свою независимость, ему предстояло солгать. Он с отчаянием посмотрел на Дзиро. Но взгляд его потерялся, заплутал в темноте. На мгновение ему почудилось, что он вернулся в фехтовальный зал и чувствует беспомощность своего меча, напрасно рассекающего пустоту после того, как его атаку отбили.

– Да, – ответил Мибу.

– Значит, ходил? – упорствовал Дзиро.

Но Мибу уже переступил грань, и в нем пробудилась та непоколебимая решимость, которой он научился у Дзиро.

– Да! – радостно ответил он. И впервые за все время ощутил, что сошелся с Дзиро на равных, лоб в лоб.

7

Второго сентября устроили праздник в честь последнего дня в лагере. Первый раз им позволили курить и пить. Киноути показал целое представление – мяукал, как кошка, и лаял, как собака. Потом все хором спели университетский гимн и одну старую двусмысленную песенку времен Реставрации Мэйдзи[19].

Дзиро не пил. В своем обращении в начале вечера он и намеком не упомянул случай с купанием, зато похвалил всех за упорство, выносливость и боевой дух.

– Вы все постарались на славу. Глядя на ваши лица сейчас, в последний вечер, я чувствую, что вы пусть немного, но изменились за эти десять дней. Даже лицо человека меняется, если он отдал всего себя достижению цели. Я считаю, что мы обязательно победим на соревнованиях, иначе и быть не может. Надеюсь, наш тренер согласится со мной. Но самая большая опасность – думать, что, раз мы покидаем спортивный лагерь, можно расслабиться и бездельничать. Я прошу вас постараться и сохранить до всеяпонских соревнований ту отличную форму, в которой вы сейчас находитесь. Как? Я верю, что вы найдете лучший способ это сделать.

Разумеется, выступление встретили бурными аплодисментами, но Мибу оно показалось каким-то скучным, бессильным и заурядным для такого человека, как Дзиро.

Праздник продолжался. Пока студенты показывали разные сценки, Дзиро куда-то исчез. Один из членов клуба сказал, что видел, как тот вышел из монастыря в фехтовальной форме, с защитным щитком на груди и с бамбуковым мечом.

Дзиро часто занимался один. Ему требовалось это всякий раз, когда он испытывал душевную слабость – упадок духа ниже того уровня, который он постоянно в себе поддерживал, на голову превосходя тех, кто его окружал.

Так или иначе, никто не придал этим словам большого значения. И только ближе к полуночи, когда Киноути объявил, что праздник окончен, и отправил всех спать, вдруг оказалось, что Дзиро так и не вернулся, и все не на шутку взволновались. Так как он не пил, надеяться, что он лежит пьяный под каким-нибудь кустом, не приходилось.

Киноути распорядился разделиться на три группы – по числу имеющихся фонариков – и выйти на поиски. Искали на территории монастыря, на холме и на берегу.

– Кокубу-сан! Кокубу-сан!

Его имя выкрикивали по очереди, и чем дальше, тем тревожнее звучали голоса зовущих.

Примерно через час группа, в которой был и Мибу, обнаружила Дзиро в перелеске на вершине холма над монастырем. Луч фонарика выхватил из темноты нагрудный щиток, поблескивающий черной лаковой поверхностью. Отливал золотом герб в виде двулистной горечавки.

В темно-синей форме – бамбуковый меч зажат в руке – Дзиро лежал лицом вверх. Мертвый.

Сигарета

Оглядываясь назад, я не могу назвать беспокойную свою юность ни радостной, ни прекрасной порой. Как сказал Бодлер: «Моя весна была зловещим ураганом, пронзенным кое-где сверкающим лучом»[20]. Со временем воспоминания о той поре, к моему вящему удивлению, приобрели оттенок мрачной трагичности. Но почему взросление, равно как и память о нем, должны казаться столь трагичными? Этого я не понимаю до сих пор. Да, наверное, и никто не понимает. В день, когда в сиянии особого, отрешенного от жизненной влаги света – в последние дни осени иногда можно наблюдать нечто похожее – снизойдет на меня тихая мудрость старости, я, может статься, разом все пойму. Но даже если так, к тому времени это уже не будет иметь никакого значения.

Дни идут, и каждый из них таит в себе незавершенность. В юности невозможно мириться даже с таким простым и очевидным фактом. Утратив присущую Детству хитрость, Юность отвергает ее отныне и навсегда. Юноша желает начать все заново, с чистого листа. Но с каким чудовищным безразличием встречает мир его начинание! Он поднимает паруса, а никому нет до этого дела. Окружающие обращаются с ним то как со взрослым, то как с ребенком, но всегда невпопад. Не оттого ли, что ему все еще недостает определенности? Нет, нет. Ведь то, что подлинно определяет его, то, названия чему он не знает и что мучительно ищет, человек способен обрести лишь в юные годы. И в конце концов юноша находит нужное слово. Успех умиротворяет его, льстит самолюбию. Однако в тот миг, когда обозначение найдено, то «подлинное», что до сих пор жило в человеке неназванным, превращается в нечто иное. Но юноша этого уже не замечает. Иначе говоря, юноша повзрослел.

Детство бережно хранит запечатанную шкатулку. Юность старается во что бы ни стало ее распечатать. Вот печати сорваны, крышка открыта. Внутри шкатулки – пустота. «Я все понял, – говорит себе юноша, – она была пуста с самого начала». Высказав это предположение, он тут же начинает свято в него верить. Именно тогда он и становится взрослым. Но пустовала ли шкатулка изначально? Или же сокровище, хранившееся в ней, исчезло, растаяло в тот самый миг, когда приоткрылась ее крышка?

Я решительно не мог думать, что повзрослеть – это большое достижение или важная веха жизненного пути. Казалось, юность должна быть вечной, и, кто знает, может, так оно