и есть на самом деле. Но почему тогда я настолько презираю все, что с ней связано? Едва вступив в подростковый возраст, я утратил веру в дружбу. Те, кто назывался моими друзьями, были безнадежными придурками, которых я с трудом выносил. Глупейшее заведение под названием «школа», где нас вынуждали проводить большую часть дня, не предоставляла иного выбора, кроме пары десятков скучных одноклассников. Обнесенная стенами территория, десяток-два приятелей со стандартным набором знаний и учителя, из года в год ведущие урок по одним и тем же конспектам с делаными шутками, заранее заготовленными для разных параграфов учебника. (Как-то раз я договорился с мальчиком из параллельного класса замерить, сколько времени пройдет с начала урока до того, как учитель химии произнесет свою заезженную остроту. У нас это произошло на двадцать шестой минуте, у них – в одиннадцать тридцать пять, то есть через те же самые двадцать пять минут после начала урока.)

Чему вообще можно научиться в таких условиях? А взрослые еще требуют, чтобы в этих стенах мы усваивали «только хорошее». И мы усердно учимся искусству обмана, сродни алхимии. Самые искусные получают почетное звание отличников. Эти «алхимики» превращают свинец в подозрительный металл и, красноречиво убеждая заказчика, что сотворили золото, в конце концов и сами начинают верить, будто им это удалось. Отличники – подлинные мастера «алхимии».

Я был не способен испытывать симпатию к тем, кого называл в школе «друзьями». Я смотрел, что делают они, и поступал ровно наоборот. Больше всего – что неизбежно – я ненавидел спортивные секции, куда записывались все, кто поступил в среднюю школу.

Как-то раз старшеклассники попытались силой заставить меня вступить в такую секцию. С опаской поглядывая на их бессмысленно сильные руки, я отчаянно извергал спасительную ложь: «Знаете… у меня ведь больные легкие. И… сердце слабое. Я часто теряю сознание».

– Ха! – ответил мне на это один из них. Его фуражка была сдвинута набекрень, половина пуговиц на форменной куртке расстегнута. – Ты же сам понимаешь, глист, что с таким синюшным лицом долго не протянешь. А если ты помрешь сейчас, то не узнаешь самого интересного. Знаешь ведь, что на свете самое интересное?

На серьезных лицах моих одноклассников, столпившихся вокруг, появились одинаковые гадкие ухмылки, некоторые захихикали. Я бросил еще один быстрый взгляд на торчащие из закатанных рукавов жилистые руки старшеклассника и ничего не ответил. С тех самых пор женщины, о которых я имел весьма смутное представление, ассоциировались у меня с чем-то уродливым и неприятным.

Я всеми силами сопротивлялся духу всепоглощающей похоти (передать это особое настроение словами почти невозможно), который царил в нашей элитной школе. Но меня влекло то, что смутно угадывалось за этой похотью, невидимое для глаз, запрятанное где-то в глубине. Среди моих «друзей» хватало таких, чьи лица по сравнению с лицами обычных людей сразу бросались в глаза, отличаясь странной «избыточностью»: их черты, написанные на них чувства – все было преувеличено. На этих лицах словно лежала какая-то тень. Эти юноши почти не читали книг и отчасти даже гордились своим невежеством. Они были совсем нечувствительны ко всему трагичному. Еще не до конца распрощавшись с детством, они умело избегали тоски, горевания, восторженного возбуждения и прочих сильных эмоций. И если бы вдруг их против воли ввергли в пучину страданий, то, думается, праздность и бездеятельность моих «друзей» вскоре, несомненно, одержали бы верх, и как ни в чем не бывало они продолжили бы свое прежнее, полное безразличия ко всему существование. Они были достойными потомками своих предков – тех особых людей, которые сумели подчинить себе целые народы не угрозами и жестокостью, а убийственным равнодушием и недеянием.

Я любил гулять в лесу, окружавшем нашу школу, – школьные постройки располагались на вершине холма, склоны которого поросли густым лесом. Лес этот пересекали зигзаги опасно скользких тропинок. Тут и там виднелись меж деревьев мрачноватые болотца. Бурая вода стекалась сюда со всего леса – казалось, для того, чтобы, отдохнув и помечтав напоследок о голубом небе, уйти глубоко под землю. Приглядевшись, можно было увидеть, что вода в болотных лужах, на первый взгляд стоячая, непрерывно вращалась. Не раз я стоял, зачарованный, наблюдая за этим тайным болотным движением.

Я сидел у самой воды на узловатом корне трухлявого дерева и смотрел, как опавшие листья, будто в сказочном сне, дрейфуют по мутной поверхности. Из глубины леса доносился звонкий стук – там рубили деревья. Беспокойное осеннее небо прекрасным широким озером раскинулось надо всем; от краев торжественно сияющего облака протянулось вниз несколько лучей, и голос топора вдруг показался мне звучанием этого светового потока. Там, где лучи пронзали болотную воду, она отливала золотом, становилась полупрозрачной. Я глядел, как блестящий осенний лист, словно ленивый житель болот, медленно переворачиваясь с боку на бок, опускается на дно, и меня вдруг захлестнул прилив беспричинного счастья. На несколько мгновений я почувствовал себя частью того великого безмолвия, которое невозможно уберечь от чужеродных вторжений, но память о нем жила во мне, кажется, еще с прошлой жизни, и я все это время стремился слиться с ним в единое целое.

Я шел по тропинке, огибающей болотце, углубляясь все дальше в лес, в сторону небольшого возвышения, похожего на старинный курган. Вдруг послышался характерный шелест листьев сазы[21]. Два мальчика, которые лежали на крохотной, заросшей сазой полянке, сели и уставились на меня. Они были старше. Я их не знал, но, судя по всему, они прятались в этих невысоких зарослях, чтобы покурить тайком от учителей – курение в школе было строго запрещено.

Не сводя с меня взгляда, один, который прятал сигарету в кулаке, поднес ее к губам и затянулся. Второй, до этого державший руку за спиной, щелкнул языком и поднял ладонь с сигаретой к глазам.

– Что, потухла? Эх ты, балда, – сказал первый и захохотал, словно давая понять, что мое присутствие нисколько его не беспокоит, но с непривычки поперхнулся дымом и закашлялся.

У его товарища, над которым он подтрунивал, слегка порозовели уши. Он сосредоточенно мял в пальцах едва начатую потухшую сигарету, делая вид, что сам ее потушил, но вдруг пристально посмотрел на меня и сказал:

– Эй!

Я отвел глаза и, хотя спокойно мог пройти мимо, отчего-то застыл на месте, как перепуганный насмерть заяц.

– Подойди-ка сюда.

– Кто? Я?

Это прозвучало так по-детски, что я покраснел от стыда. Пробравшись через заросли сазы, я остановился рядом с ним.

– Садись-ка вот тут.

Я послушно сел, а он тем временем достал из пачки новую сигарету и