раньше других, увидев меня, сказал с досадой:

– Эй, Нагасаки, ты совсем сдурел? Разве не знаешь, что, если кто тут сидит, его железно вызывают отвечать. Ты, видать, хорошо подготовился сегодня, зубрила.

– Ты что-то сказал, Противогаз? – Я использовал прозвище, которое ему дали старшеклассники.

Он обиделся и отправился в середину первого ряда. К превеликому удовольствию класса, учитель вызывал его отвечать несколько раз подряд.

На большой перемене я даже сыграл с одноклассниками в баскетбол, чего раньше никогда не делал. Впрочем, игрок из меня никудышный – уже к середине игры я прочно застрял на скамейке запасных и ясно почувствовал, что слишком пресмыкаюсь ради этой дружбы со всеми. Я оставил игроков и пошел прогуляться к цветочным клумбам, разбитым на небольшом отдалении от школьного здания.

Большинство цветов уже увяло, остались только хризантемы. Впрочем, их листья тоже пожелтели и пожухли, и на их фоне роскошные соцветия выглядели как-то неестественно. Один цветок – самый бессмысленно сложный – все не отпускал меня: я всматривался, силясь увидеть разом все его части, пока мне не стало казаться, будто бледно-желтые лепестки с нежными продольными жилками раздулись до невероятных размеров и гигантская хризантема не заслонила собой все вокруг. Отовсюду слышался монотонный полуденный стрекот насекомых. Я так долго стоял, наклонившись, что, когда наконец-то распрямился, голова у меня слегка закружилась. Я до того увлекся рассматриванием хризантемы, что позабыл обо всем на свете, и теперь меня охватил жгучий стыд. Во-первых, во время прогулок по лесу, которые я очень любил, еще не случалось такого, чтобы какая-то одна вещь настолько завладела моим вниманием, а во-вторых, разглядывать хризантему – не то же самое, что смотреть на пейзаж, и я безотчетно угадывал нечто постыдное в этом занятии.

Спеша обратно к школе, я увидел далеко внизу блестящую в лучах осеннего солнца водную гладь – давешнее болотце. Я разом вспомнил мерные удары звонкоголосого топора, снопы лучей из сияющего облака, и вместе с этими воспоминаниями пришло и воспоминание о том бодром, искрящемся весельем голосе. Грудь сразу сдавило щемящее, но при этом невыразимо умиротворяющее чувство. Было ли дело именно в голосе? Я не знаю. Знаю лишь, что чувство это было сродни тому, которое я испытал тогда, под прорвавшимися сквозь облако солнечными лучами, слившись воедино с безмолвием, память о котором жила во мне с начала времен.

Шли дни, а вместе с ними уходили несвойственная мне наглость, страх и раскаяние. И лишь незабываемый запах сигареты по-прежнему жил во мне. Вопреки ожиданиям, я так и не сумел привыкнуть к нему и с каждым днем ощущал его все явственней, все сильней. Это было мучительно, особенно когда отец закуривал свою сигару и я испытывал то чувство, что обитает на изнанке любого блаженства, – жутковатую тошноту. Я заметил, что вкусы мои за короткое время заметно изменились: теперь всему тихому и неподвижному – тому, что нравилось мне прежде, – я предпочитал шумное и сверкающее – все то, что ранее презирал.

Как-то вечером мы – я, родители и бабушка – возвращались домой из модного ресторана в центре Токио. Бабушка редко выбиралась из дому, и мы устроили небольшую автомобильную прогулку, чтобы она в этот осенний вечер полюбовалась огнями города. Взрослые сидели сзади, я же занял место рядом с шофером и в полной мере наслаждался видом из окна. Все, что проплывало сейчас за окном, было мне знакомо, но никогда раньше не выглядело таким привлекательным. Скопления мигающих неоновых вывесок, сияющие витрины; каждая в отдельности не представлялась чем-то особенным, но все вместе они жили общей жизнью – жизнью гигантского фантастического фейерверка, который не меркнет до конца, но словно бы парит в воздухе, постоянно и нежно мерцая.

Я вспомнил выражение «призрачное перепутье»[22], которое мы проходили в школе. «Да, – решил я, – „призрачное“ – подходящее слово. До того как люди, даже те, что живут здесь, успеют это заметить, улица превратится во что-то совсем другое. Сегодняшняя и завтрашняя улицы – не одно и то же».

Тут я заметил огромное, похожее на пароход здание. В отличие от других зданий с их кричащими фасадами и фонарями, оно представляло собой простое белое строение, которое словно бы плыло сквозь дымный темно-лиловый вечер. Вдруг его накрыла какая-то большая тень, и оно качнулось, как если бы и в самом деле плыло по воле волн. Я восхищенно смотрел на это, прижавшись лицом к окну.

– Кэй-тян, я смотрю, ты в восторге от Гиндзы! – звонко рассмеялась мама, нарушив царившую в машине тишину.

Бабушка тоже засмеялась.

– Главное – не перебарщивать с восторгами, а то потом проблем не оберешься, – сказала она.

Отец фыркнул, не вынимая сигару изо рта. Я ничего не ответил и, застыв на переднем сиденье, следил взглядом за цепочками проносящихся за окном фонарей. Машина, описав большую дугу, повернула направо.

Здесь уличное освещение было тусклым. Охваченный чувством невосполнимой утраты, я бросил умоляющий взгляд поверх темных крыш. Еще несколько мгновений я видел световую корону, сияющую над самым высоким зданием, но затем, как тающая под утро луна, она скрылась за крышами и осталось только небо, источавшее слабый, словно первая утренняя заря, свет.

Однажды после уроков – в воздухе уже веяло близкой зимой – я попросил у старосты ключ от кабинета, где занимался литературный клуб: мне нужны были дополнительные материалы для домашнего задания. Открыв дверь, я очутился в царстве пыли – нетронутая, предоставленная самой себе, она лежала на всех поверхностях. В одном из книжных шкафов я нашел «Большой литературный словарь» и, пристроив поудобнее тяжелый том на коленях, погрузился в чтение. Дочитав нужную статью, я понял, что не хочу возвращать словарь на полку, – вместо этого я принялся читать все подряд, пока, очнувшись, не обнаружил, что мягкий солнечный свет, наполнявший комнату, незаметно для меня сменился тусклым подводным свечением.

Поспешно отложив книгу, я покинул кабинет. Внезапно коридор наполнился звуком тяжелых шагов и громогласного смеха, а из-за угла вывернула и направилась в мою сторону группа юношей. Я смотрел на них против света и не мог разглядеть лиц, но догадался, что это старшеклассники из секции регби. Я вежливо поклонился. Как вдруг один из них, чуть не столкнувшись со мной, похлопал меня дружески по плечу и сказал:

– Нагасаки – так, кажется, тебя зовут?

Тот самый голос! И он все так же искрился и будоражил меня. Я посмотрел на юношу, едва сдерживая готовое прорваться слезами чувство.

– Да. Это я.

Компания зашумела.

«О, какой милашка!», «Давай, давай!», «Имура, сколько их у