– Да ладно тебе. Кури, пока дают. Это повкуснее конфет.

– Но…

Он прикурил еще одну сигарету, насильно всунул ее мне в руку и сказал:

– Если не будешь втягивать воздух, она потухнет.

Я сделал затяжку. Запах болотной воды, витавший вокруг меня, смешался с ароматом сгорающего табака, и перед моими глазами промелькнуло мимолетное прекрасное видение: объятое пламенем высокое тропическое дерево.

Я судорожно закашлялся. Переглянувшись, старшеклассники весело рассмеялись. Слезы, неожиданно подступившие и готовые вот-вот хлынуть из глаз, наполнили меня ощущением счастья сродни тому, которое слышалось мне в этом веселом смехе. Почему так? Я смущенно улыбнулся, откинулся назад и лег в траву. Жесткие листья сазы кололи мне спину сквозь тонкую ткань школьной формы. Я поднял руку с первой в моей жизни сигаретой и смотрел сквозь полуприкрытые веки, как легкий дымок поднимается к тусклому предвечернему небу, – я мог потратить на это вечность. Сколько изящества в этом восхождении! Временами дым, казалось, застывал в воздухе, мешкал, но снова плыл, истончаясь настолько, что уже было не понять, есть он или нет. Это походило на сон перед пробуждением – бессмысленным усилием дым собирался в мягкие кольца, но лишь для того, чтобы в следующее мгновение раствориться, исчезнуть из виду.

Медлительный, как под анестезией, ток времени прервал ласковый голос, прозвучавший нежно и совсем близко.

– Как тебя зовут? – спросил тот, кто дал мне сигарету.

Я не поверил своим ушам. Не этого ли голоса ждал я так долго и так безнадежно?

– Нагасаки.

– Ты в первом классе?

– Да.

– А в какой секции?

– Я пока еще не…

– Хорошо, в какую секцию ты хотел бы попасть?

Я колебался. Но даже погоне за их расположением я предпочел отстраненное безразличие и отверг неискренний ответ, который мог бы сблизить меня с ними.

– В литературный клуб.

– В литературный клуб?! – с нарочитым изумлением воскликнул мальчик. – Ты хочешь в литературный клуб? Ну ты даешь! Там же все чахоточные! Брось, зачем тебе это?

Я многозначительно усмехнулся, наблюдая за глупым удивлением, которое никак не сходило с его лица. Эта усмешка придала мне сил. Я поднялся с земли и посмотрел на часы, сощурившись, как близорукий.

– Мне пора, я еще должен кое-что сделать.

Стоило мне произнести это, как второй старшеклассник, прежде неподвижно лежавший в траве, сел и сказал:

– Ты куда это собрался? Ябедничать на нас?

– Не стоит волноваться, – заверил я его тоном медсестры, успокаивающей больного. – Я иду в магазин перьевых ручек. Всего хорошего.

Быстрее обычного спускаясь вниз по покатому склону холма, я услышал за спиной далекий голос: «Нехорошо. Кажется, он обиделся». Бодрый, искрящийся весельем юный голос того, кто угостил меня сигаретой.

Сам не знаю почему, меня охватило непреодолимое желание обернуться. Однако в это самое мгновение я заметил чуть впереди, среди ветвей, невероятной красоты пурпурное видение. Оно приковало мое внимание, но, вероятно, мысли мои витали где-то еще, потому что спустя какое-то время я понял, что шагаю дальше по тропинке, а пурпурное видение осталось позади.

Я повернул обратно.

Видением оказалась молодая слива, чья листва полыхала пурпуром от верхушки до нижних ветвей. Под редкими солнечными лучами, пробивающимися сквозь кроны взрослых деревьев, красота деревца, облаченного в полупрозрачный пурпур, выглядела такой хрупкой и неестественной. В присутствии этой красоты даже осенний свет затаил дыхание и весь мир вокруг причудливо исказился, как если бы я рассматривал пейзаж сквозь только что ограненный горный хрусталь.

Возвратившись домой, я испытал мучительное раскаяние. Хотя правильнее назвать это паническим страхом наказания. Мне казалось, что сигарета все еще зажата в моих пальцах. Наконец я заставил себя сесть за учебу, но, как ни старался, сосредоточиться мне не удавалось. Меня обуял новый страх: я подумал, что, подобно юноше из «Тысячи и одной ночи» – в сказке жена отрубила ему большие пальцы на руках и ногах, хранившие запах миндаля в уксусе, – мне никогда не удастся отмыться от запаха табака. Теперь я обречен на страдания, ведь дым въелся так глубоко, что, даже если обмотать руку бинтами и спрятать повязку под перчаткой, все равно люди на улице и в трамвае почуют преступный запах и будут сверлить меня презрительными взглядами. Эта мысль была невыносима.

В тот день за ужином я не мог взглянуть отцу в глаза. И даже безобидные замечания вроде: «Кэй-тян, ты сейчас прольешь суп», которыми бабушка сопровождала каждую трапезу, пугали меня. Я слышал, что в юности бабушка была настолько проницательной, что сразу же безошибочно понимала, кто из прислуги приворовывает. Я был уверен – она уже знает, что я курил, и очень боялся.

После ужина я решил пойти к бабушке и попросить ее не выдавать меня отцу. Но бабушка встретила меня радостными причитаниями и, не дав сказать и полслова, поставила передо мной тарелочку со сладостями и принялась поить чаем. Под конец она заставила меня выучить наизусть отрывок из пьесы «Бэнкэй на мосту», который начинается словами: «Цвет волн на закате предвещает, должно быть, бурю ночную…»

Все это лишь укрепило мои подозрения.

На следующий день в школе я смотрел на все другими глазами. Но что изменилось? Мне ничего не приходило в голову, кроме вчерашней сигареты. Я вдруг осознал, что мое пренебрежение к одноклассникам – к этим юным спортсменам, втиравшимся в доверие к старшеклассникам, чтобы на переменах обсуждать с ними женщин, – притворство. Почему? Да потому, что теперь мое безразличие к ним сменилось желанием с ними соперничать. И если бы кто-нибудь из одноклассников подошел ко мне и сказал: «Что, Нагасаки, все стишки сочиняешь? – (Они ничего не смыслили в поэзии, поэтому всё, от хайку до верлибра, называли «стишками».) – А сигареты ты хоть раз курил?» Произойди такое, я бы не промолчал, как обычно, опозоренный собственным молчанием, но ответил: «Подумаешь, сигареты. Разумеется, курил!»

Я не понимал, как вышло, что мой вчерашний страх перед наказанием не только не мешает нынешней моей безрассудной смелости, но, напротив, явно усиливает ее. Сегодня перед началом урока естествознания, когда ученики в классе, по обыкновению, боролись за лучшие места – которые, разумеется, находились в последнем ряду, а не в первом, – я не стал дожидаться, пока все усядутся, чтобы, по обычаю, занять последнее свободное место. Вместо этого я припустил со всех ног за одноклассником, который неизменно убегал с утренней линейки первым, чтобы занять лучшую парту. В результате мне досталось второе по удобству место – то есть такое, где можно незаметно и безнаказанно спать. Ученик, который всегда успевал занять его