Обязанности духовника, долгое время исполняемые мною, близкопознакомили меня с жизнью многих семги; я не видел ни одной, которая не утопалабы в горестях, тогда как вне дома, прикрывшись личиной веселья, все они,казалось, купались в довольстве. И я не преминул обнаружить, что почти всебольшие несчастья оказываются следствием нашего необузданного корыстолюбия.

– А вот я полагаю, – сказал Простодушный, – что честный,благородный и чувствительный человек может прожить счастливо, и твердорассчитываю, соединившись с прекрасной и великодушной Сент-Ив, вкушать ничем неомраченное блаженство, ибо льщу себя надеждой, – добавил он, обращаясь сдружелюбной улыбкой к ее брату, – что не получу от вас отказа, как в прошломгоду, и что сам на этот раз буду вести себя более пристойно. Аббат рассыпался визвинениях и стал всячески заверять Простодушного в своей безграничнойпреданности ему.

Дядюшка Керкабон сказал, что в его жизни не было днясчастливее, чем этот. Добрая тетушка, восторгаясь и плача от радости,воскликнула:

– Я же говорила, что не быть вам иподьяконом! Но этотаинство еще лучше, чем то; бог не дал мне познать его, но я заменю вам мать.

Тут все наперебой принялись хвалить нежную Сент-Ив. У еенареченного сердце было так переполнено тем, что она сделала для него, он такее любил, что происшествие с алмазами его не смутило. Но отчетливо услышанныеим слова: «Вы меня убиваете!» – продолжали пугать Простодушного и отравляли емурадость, в то время как от похвал, расточаемых прекрасной Сент-Ив, его любовьвсе возрастала. Напоследок перестали толковать только о ней и повели речь озаслуженном обоими любовниками счастье; сговаривались, как бы поселиться всемвместе в Париже; строили предположения о грядущем богатстве и славе;предавались тем надеждам, которые так легко зарождаются при малейшем проблескеудачи. Но Простодушный, повинуясь какому-то тайному чувству, гнал от себя эти мечты.Он перечитывал обязательства, данные Сен-Пуанжем, и указы за подписью Лувуа,слушал описания этих людей, основанные на истине или, напротив, на заблуждении;каждый из присутствующих рассуждал о министрах и министерствах с той застольнойсвободой, которая во Франции почитается самой драгоценной из всех свобод.

– Будь я французским королем[66], – сказал Простодушный, – яизбрал бы военным министром человека знатнейшего рода, ибо у него в подчинениидворяне; я потребовал бы, чтобы он был офицером, который, начав с младшегочина, дослужился, по крайней мере, до генерал-лейтенанта армии, достойногопроизводства в маршалы: ибо разве можно, не служа, узнать как следует всетонкости службы? И разве не стали бы офицеры во сто крат охотнее выполнятьприказы военного человека, который, как и они, сотни раз выказывал мужество,нежели приказы человека кабинетного, который, как бы он ни был умен, можетруководить военными действиями только наугад? Я был бы не прочь, чторы во стократ охотнее выполнять приказы военного чиняло иной раз затруднениякоролевскому казначею. Мне было бы приятно, чтобы работа у него спорилась ичтобы он отличался той остроумной веселостью, которая присуща лишь даровитымдеятелям: она по душе народу, и благодаря ей любое бремя перестает быть тягостным.

Простодушному потому хотелось, чтобы у министра был такойнрав, что он не раз замечал: хорошее расположение духа несовместимо сжестокостью.

Возможно, монсеньер де Лувуа остался бы недоволен подобнымипожеланиями Простодушного, поскольку его достоинства были совсем иного рода.

Меж тем, пока они сидели за столом, болезнь несчастнойдевушки приняла зловещий характер; начался сильный жар, открылась пагубнаягорячка; прекрасная Сент-Ив страдала, но не жаловалась, стараясь не отравлятьобщую радость.

Брат, зная, что она не спит, подошел к ее изголовью: еесостояние поразило его. Сбежались все, вслед за братом пришел возлюбленный. Онбыл более всех встревожен и опечален; но ко всем дарам, которыми наделила егоприрода, теперь присоединилась еще и сдержанность; тонкое пониманиеблагопристойности заняло в его душе важнейшее место.

Тотчас же вызвали жившего по соседству врача, из той породымедиков, что на скорую руку осматривают больных, путают недавно виденный недугс тем, который видят сейчас, упрямо следуют рутине в той науке, котораяостается опасно шаткой, даже когда ею занимаются люди, обладающие здравым,зрелым и осмотрительным разумом. Этот врач, поспешив прописать больной модное вто время лекарство, лишь ухудшил ее состояние. Мода повсюду, даже воврачевании! В Париже это просто повальное помешательство.

И все же усугубил болезнь Сент-Ив не столько врач, сколькогнет горестных раздумий. Душа убивала тело. Мысли, обуревавшие ее, вливали ввены страдалицы отраву более губительную, чем яд самой лютой горячки.

Призвали другого врача, этот, вместо того чтобы прийти напомощь природе, предоставив ей полную свободу в борьбе за молодое существо, всеорганы которого взывали к жизни, только и делал, что препирался с собратом поремеслу. Через два дня болезнь стала смертельной. Мозг, который считаетсяобиталищем разума, был поражен так же сильно, как и сердце, которое, какговорят, является обиталищем страстей.

«Какая непостижимая механика подчиняет наши органывоздействию чувства и мысли? Каким образом одна-единственная горестная мысльнарушает обращение крови? И, с другой стороны, каким образом расстройствокровообращения влияет на разум человека? Какой неведомый, но, бесспорно,существующий ток, более быстрый и деятельный, чем свет, проносится по всемжизненным руслам, порождает ощущения, воспоминания, грусть или веселье,разумное суждение или безумный бред, заставляет вспомнить с ужасом о том, чтохотелось бы забыть, и обращает мыслящее животное либо в предмет восхищения,либо в предмет жалости и слез?»

Так думал добрый Гордон, но эти столь естественныеразмышления, тем не менее так редко приходящие людям в голову, ничуть неуменьшали его горести, ибо он не принадлежал к числу тех несчастных философов,которые силятся быть бесчувственными. Участь девушки печалила его, как отца,наблюдавшего за медленным умиранием любимого ребенка. Аббат де Сент-Ив был вотчаянии; у приора и у его сестры слезы лились ручьем. Но кто сумел бы описатьсостояние ее возлюбленного? Ни на одном наречии не подыскать слов, способныхвыразить это невыразимое горе: человеческие наречия слишком несовершенны.