в романе мы видим чьими-то глазами. Так, Берлиоз и Бездомный не распознали в неизвестном консультанте, явившегося на Патриаршие пруды, духа зла: «И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэтому о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался первый человек». Или глазами Маргариты читатель видит следующий облик Воланда: «Два глаза уперлись Маргарите в лицо. Правый с золотою искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый – пустой и черный, вроде как узкое игольное ухо, как выход в бездонный колодец всякой тьмы и теней» (гл. 22), хотя у Воланда глаза были расположены, как известно, иначе: «Правый глаз черный, левый почему-то зеленый». По этой причине, что все романе показано глазами людей, неподкованному читателю сначала кажется, что Воланд пытался убедить двух литераторов на Патриарших прудах в бытии Бога. Так кажется потому, что читатель ставит себя на место Берлиоза и собеседника Ивана. Те действительно думали, что в их разговор ввязался человек, искренно интересующийся их верой и мировоззрением. А между тем Воланд на самом деле преследовал совсем другие цели, одна из которых – поглумиться над обоими писателями. Роман «Мастер и Маргарита» сатирический, и без сатиры и насмешки автора не обошлась и самая первая глава романа. Вот с этого мы и продолжим.

Воланд, будучи многолик, появляется на Патриаршие пруды в маске иностранца, заграничного гостя или неизвестного консультанта, который якобы нуждается в посторонней помощи для ознакомления с известными местами Москвы. При этом нотки насмешки Воланда слышны уже в первых же его движениях при встрече с литераторами: «Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт, иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней скамейке, в двух шагах от приятелей». Усевшись на скамейку, Воланд делает вид, что его будто бы заинтересовало место, на которое он пришел, причем автор замечает, что он «чему-то снисходительно усмехнулся». Воланд потому усмехнулся, что предвкушал занимательнейшую и ученейшую беседу с такими людьми, как редактор Михаил Александрович Берлиоз и поэт Иван Николаевич Бездомный. В самом знакомстве с литераторами Воланд проявил глумление над ними:

«– Извините меня, пожалуйста, – заговорил подошедший с иностранным акцентом, но не коверкая слов, – что я, не будучи знаком, позволяю себе… но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что…

Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как приподняться и раскланяться».

Глумиться же над литераторами Воланд имел все основания, поскольку эрудиция Берлиоза была поверхностная и показная: «В статье Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона отмечалось, что поскольку «Кантово доказательство утверждает бытие личного Бога, то против него восстали все пантеисты: Фихте, Шеллинг и Гегель порицают его довольно резко, и Шиллер говорит, что Кант проповедует нравственность, пригодную только для рабов, Штраус насмешливо замечает, что Кант к своей системе, по духу противной теизму, пристроил комнатку, где бы поместить Бога». Берлиоз почти дословно повторяет, что «недаром Шиллер говорил, что кантовские рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством». Булгаков намеренно раскрывает перед читателями главный источник эрудиции Берлиоза – Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Писатель с иронией говорит об образованности редактора <…>, ясно давая понять, что ни Иммануила Канта, ни Фридриха Шиллера (1759–1805), ни Давида Фридриха Штрауса (1808–1874) председатель МАССОЛИТа в действительности не читал. Берлиоз утверждает, что об Иисусе Христе «никогда ни словом» не упоминал знаменитый Иосиф Флавий (37 – после 100). На самом деле, как известно, в дошедшем до нас тексте «Иудейских древностей» Флавий пишет об Иисусе, но считает его мессией, что было совершенно невозможно для правоверного приверженца иудаизма, каким был римский историк. Это обстоятельство позволяло сторонникам мифологической школы считать данное место позднейшей вставкой христианских редакторов. Однако уже при жизни Булгакова существовало доказательство подлинности сообщения Иосифа Флавия об Иисусе, что, в свою очередь, подтверждало историчность основателя христианства» [31].

Воланд потому и притворяется человеком, который мало что понимает и мало в чем разбирается, чтобы понравиться Берлиозу, потешить его мнимую солидную эрудицию или заинтересовать его: «Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же слов произвел отвратительное впечатление, а Берлиозу скорее понравился, то есть не то чтобы понравился, а… как бы выразиться… заинтересовал, что ли». Оттого читателю так кажется, что вся беседа на Патриарших прудах являет собой ученую дискуссию, в которой Воланд пытается показать заблуждение мыслей литераторов. На самом же деле вся беседа от начала до конца носит совсем другой характер. Незнакомец ничего не доказывал Берлиозу и Бездомному, чтобы их в чем-то убедить, напротив, он сам их спрашивал о том, чего он якобы не знает, но спрашивал затем, чтобы литераторы, если ничего не смогут ответить, сами пришли к выводу, что плохо разбираются в вопросе, из-за которого началась вся эта беседа. Воланд, можно сказать, в разговоре на Патриарших выступил в роли злого Сократа – задавал одни сбивающие с толку вопросы. Воланда можно сравнить с уже совсем старым путником доисторических времен, опирающегося на палку от хромоты, который прошел мимо первобытных собеседников и случайно услышал разговор одного из них, что якобы земля, будучи плоской, покоится на черепахах. Тогда бы Михаил Булгаков описал знаменитую беседу, возможно, следующим образом:

– Если я не ослышался, вы изволили говорить, что земля покоится на черепахах?

– Нет, вы не ослышались, – учтиво ответил литературопитек Берлиоз, – именно это я и говорил.

– А вы соглашались с вашим собеседником? – осведомился путник, повернувшись вправо к бездомному неандертальцу.

– На все сто! – подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.

– Хм… – задумался путник, сверкая глазом, и продолжал: – Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели земля покоится на черепахах, то, спрашивается, на чем же покоятся сами черепахи, ведь они тоже должны на чем-то стоять?

«Какая-то нелепая постановка вопроса…» – помыслил Берлиоз, а путник расхохотался так, что из липы над головами сидящих выпорхнул птеродактиль.

Здесь нет надобности рассматривать всю вообще беседу, чтобы увидеть, как от души насмехался Воланд над бедными литераторами. Достаточно сказать, что он воровски оглядывался и приглушал свой низкий голос: «Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите в бога?», делал испуганные глаза, прибавляя: «Клянусь, я никому не скажу», откидывался на спину скамейки и привизгивал от любопытства: «Вы – атеисты?!», вскрикивал: «Ох, какая прелесть!» и вертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора, и так далее. Особенно показателен