* * *

На другой день он собирался поговорить с Ольгой Горяевой. Ее телефон не отвечал.

Он набрал городской номер Горяевых. К телефону подошел муж, сказал, что она будет завтра вечером. Уехала на дачу.

Прага. 1925 год

Он придвинул к себе чистый лист и начал писать, с ожесточением надавливая пером на бумагу.

«Люся! Мне страшно подумать, что я тебя никогда не увижу. Все-таки тоска по России порой невыносима, и я думаю, что лучше было бы погибнуть где-нибудь в окопах, чем вот так жить без всякой надежды вернуться в страну и увидеть вас с Машенькой. Это ужасно, Люся. Я возвращаюсь к тем страшным годам, которые предшествовали краху нашей страны. Теперь я понимаю, сколько там таилось мерзкого и страшного. Все мы словно шли на убой вместо того, чтобы сплотиться вокруг царя и Отечества, Люся! Мы все участвовали в этом мерзком карнавале, все! Понимаешь? На всех нас коллективная вина, и нам никуда от этого не деться, Люся!

Кстати, о карнавалах. Здесь много времени для размышлений. Никуда теперь торопиться не надо, и поэтому мои мысли все время возвращаются в прошлое, Люся! Тут есть один эмигрант Сирин, который тоже пишет об ушедшей жизни. Его мысли созвучны с моими. Подумать только, как теперь далека от нас та наша жизнь. Не вернуться, не потрогать, не ощутить… Люся! И в этом вся трагедия! Весь ужас моего сегодняшнего и будущего существования, которое отныне представляется одним кошмарным сном. Люся! Когда мы снова увидимся? И вот… о карнавалах… Вспомнил я о бале в Зимнем дворце в 1903 году, который был дан в честь двухсотдевяностолетия династии Романовых. Я не был там, был слишком мал, но мой папа рассказывал о нем… Тот бал был словно иллюстрация к нашему дальнейшему крушению. Он проходил в Зимнем дворце в феврале. Два дня. Февраль, как мы теперь понимаем, месяц зловещий. Месяц, когда рухнула империя и воцарилось Временное правительство, которое привело к еще большей трагедии. Только подумать, что спустя четырнадцать лет февраль станет символом позора, когда Россия отречется от царя и вступит в мерзкую пору хаоса и разрухи… Не знаю, кому в голову пришла эта мысль о костюмированном бале, но в этом было нечто странное. Русская знать вырядилась в костюмы допетровской эпохи… Ряженые как будто бы демонстрировали, что они уже не живые люди, а всего лишь марионетки. Царь в кафтане подражал Алексею Михайловичу, отцу Петра Великого, в зале мелькали сарафаны и кокошники, присутствовавшие офицеры вырядились в костюмы стрельцов и сокольничих. Мерзость, мерзость и еще раз мерзость! Вот оно, вырождение придворной камарильи. Вот поэтому большевики так легко и взяли власть в семнадцатом году.

Я был на балу, который давала одна экзотическая дама – Мария Эдуардовна Клейнмихель. Не помню, говорил ли я тебе об этом… Бал был обставлен как вечеринка а-ля «Тысяча и одна ночь». И опять – шик и роскошь. Одна записная кокотка старалась перещеголять другую: чалмы, шаровары… Не хватало только опахал и ручных обезьянок…

Но самое странное было то, что на этом балу состоялось убийство. Ах, Люся! Это было так ужасно… Об этом нигде не писали и постарались все это замять. Я знал об этом только потому, что был совсем рядом… И воспоминание об этом будет меня мучить до конца дней… Люся!

Оно произошло в маленькой комнате, в самом дальнем конце дворца. В самом дальнем конце дворца была убита женщина – девушка, дальняя родственница Нарышкиных. Убита зверским способом. У нее были отрублены руки, а в них вложена роза…»

Подмосковье. Наши дни

Странное дело, даже себе она не смогла бы объяснить, почему поехала на дачу. Просто странный смутный порыв: провести время наедине с собой и хотя бы на некоторое время забыть о том кошмаре, который навис над ней. Странные письма, убийство Кирилла… Она вспоминала Кирилла все чаще. Однажды он сказал, не глядя на нее: «Давай все бросим и уедем». Она тогда еще встрепенулась: куда? Эта мысль показалась ей чистым безумием. Она так долго шла к своему счастью – к тому, что не будет больше зависеть ни от родителей, поглощенных собой, ни от равнодушия окружающих. Ей нужно было счастье, которое принадлежало бы только ей самой… И был момент, когда казалось, что она этого достигла: у нее есть муж, квартира, учеба, интересный проект, любовник… Эта конструкция казалась очень удобной и надежной, и потому предложение куда-то уехать было для нее полной бессмыслицей. Но вот сейчас она задумалась, потому что вдруг поняла, что скорее всего была не права. Надо было ехать – все равно куда, потому что если разобраться, то эта жизнь и не совсем жизнь. Она замуровала себя в этой квартире и в этом городе. Да, на первый взгляд все стабильно, но этого ли она хотела на самом деле? И муж, который достался ей как трофей в битве, был ли он нужен ей на самом деле? Если бы они уехали, Кирилла бы не убили. Он был бы жив… и все было бы по-другому. Только теперь она поняла, что по-настоящему смерть Кирилла еще не дошла до нее. Эта смутная, неотчетливая мысль бродила где-то на периферии сознания, не распрямляясь в полный рост, потому что было ужасно думать, что Кирилла нет и уже никогда не будет. В мозгу колотилось безумное – никогда, никогда… Она закрыла уши руками, словно снаружи кто-то орал безобразным криком, который хотелось немедленно прекратить.

Ей была нужна эта дачная тишина, чтобы понять, что теперь вообще делать. Писем и сообщений вот уже несколько дней не было, и появилась надежда, что от нее отстали. И долгожданная свобода наступила, когда Кирилла уже нет…

Она прошла в комнату: вот здесь они встречались с Кириллом. После любовной схватки лежали на узкой кровати и тихо переговаривались, укрывшись синим одеялом. Эта старая дача на краю поселка принадлежала когда-то родителям мужа, профессорам одного московского вуза. Участок выходил в лес, и старые разросшиеся деревья почти заслоняли дом. Муж сюда почти не ездил, дача была в ее распоряжении. Свои поездки она объясняла тем, что хочет развеяться и побыть одна вдали от шумного мегаполиса. Они с Кириллом старались вести себя осторожно и тихо, не привлекая лишнего внимания. Они не шумели, разговаривали негромко, часто переходя на шепот. Она вспомнила, что в последний раз они были здесь в сентябре, когда тяжелые шапки бордовых георгин клонились к земле и в воздухе уже тянуло кострами – жгли листья и траву, сухие ветки. Трава кое-где была еще зеленой, деревья зелено-желтыми. Только что прошел дождь, и бочка в углу участка была наполнена водой. Она прошла туда, чтобы собрать яблоки с дерева, и по дороге зачерпнула рукой воду – прохладную и чистую. Ее рука белела сквозь воду, она смотрела, словно силилась что-то разглядеть… Обернулась и увидела Кирилла, который смотрел в окно из кухни и махал ей рукой. Ольга отвела от него взгляд и посмотрела на поле, простирающееся перед домом. Справа был лес, впереди поле, сзади дорога… Стоял неяркий осенний закат, и воздух блестел от прохлады, розовея на горизонте.

А теперь ничего этого нет. Она посмотрела в окно. Показалось, что возле бочки что-то белеет. Уже стояли сумерки, и она засомневалась, подходить или нет. Приглядевшись, подумала, что это собака. Накинула куртку и вышла из дома.

Деревья на фоне темнеющего неба выглядели почти черными. Подойдя к бочке, она увидела труп собаки, той самой дворняжки, которая увязалась за ней утром. Она вскрикнула и присела на корточки рядом. Сбоку на теле животного дымилась рана, и кровь на траве была еще свежей, но собака уже не дышала. Она собиралась встать, но тут резкий удар сбил ее с ног. Боковым зрением она увидела, как надвигается что-то темное, припала к земле, перекатилась, пыталась вскочить на ноги, но еще более сильный удар придавил ее к земле.