не срывался и хочет продержаться хотя бы до тех пор, пока не выяснит, кто на этот раз обивает его порог. Он перегибается через стол, пальцы разбитой руки касаются лежащей на нем желтой тетради. Ее владелицу Айзек читал как открытую книгу, а вот ее записи всегда оставались для него запретной территорией. Айзек морщится и, как ужаленный, отдергивает руку. Пальцем здоровой руки он подцепляет край жалюзи и осторожно выглядывает в окно. На другой стороне улицы успела зацвести вишня. Надо же, он и не подозревал. Тротуар, дорога, припаркованные вдоль нее машины – все усыпано бледно-розовыми лепестками. Облетающие цветки можно было бы принять за снегопад, если бы не кристально чистое голубое небо и поснимавшие перчатки и шарфы прохожие. По противоположной стороне улицы одной рукой устало толкает пустую коляску измученный отец, в другой руке он держит ревущего младенца. Чуть ниже по улице громоздкий автомобиль пытается втиснуться на крошечное парковочное место. Ближе, под самым домом, на уровень ниже Айзека, яйца и окна, отделяющего их от внешнего мира, звонит в дверь неуемная гостья. На этот раз Анна пришла не одна: она стоит между мужчиной и женщиной в светоотражающих куртках. Она привела парамедиков. Нет, скорее, полицию. Офицеров из отделения общественной поддержки? Кем бы они ни были, они похожи на госслужащих. На очень обеспокоенных госслужащих. И они смотрят прямо на него.

– Черт! – слишком громко выкрикивает Айзек.

– Блоп! – вторит ему яйцо.

Айзек ныряет обратно за жалюзи и вжимается в книжный шкаф. Должно быть, они явились из-за пожарной тревоги. А Анна наверняка сообщила проверяющим, что на противника самосожжения он не похож. Айзек переглядывается с яйцом, которое уже солидарно пластается вдоль книжного шкафа. Оно явно не разделяет тревоги Айзека – главным образом потому, что не достает до окна и не знает, почему они кричат «блоп!». Оно непонимающе хлопает глазами, очевидно, ожидая разъяснений. Айзек опускает глаза и – приглушенным голосом – отвечает на безмолвный вопрос:

– Полиция.

Зря. Он показывал яйцу первых и вторых «Плохих парней». Оно знает, что появление полиции на пороге дома – по крайней мере в кино – ни к чему хорошему не приводит. Оно тут же воображает ломящихся в дверь спецназовцев в шлемах и бронежилетах. Воображает устрашающих мужчин со вскинутыми штурмовыми винтовками. Воображает переносной таран, которым они вышибают входную дверь. Воображает дымовые и светошумовые гранаты, летящие внутрь. Воображает, как его валят на пол, заковывают в крошечные наручники и сажают за преступления, которых яйцо, безусловно, не совершало. Вся эта цепочка ожидаемо повергает его в ужас.

– Блоп! – снова вопит оно и в панике хватается за шнур жалюзи.

Остановить его Айзек не успевает: жалюзи раскрывшимся парашютом взмывают вверх, и комната наполняется ослепительным светом. Айзек закрывает глаза руками и визжит так, будто и правда вот-вот загорится. Когда он снова обретает способность видеть, он еще раз ловит на себе взгляды Анны и ее полицейских компаньонов, жестом приглашающих его спуститься к ним. Айзек делает первое, что приходит ему на ум, – пригибается. Он стремительно ныряет вниз и с глухим стуком врезается в пол, выбивая из собственных легких весь воздух. Это резкое движение приводит яйцо в еще большую панику. Оно начинает верещать, крутиться на месте и попутно умудряется задеть складной стул, который тут же с грохотом падает на пол всего в нескольких сантиметрах от головы Айзека. Видимо, яйцо уверено, что теперь они оба вне закона. Оно беспокойно скачет по комнате, не переставая горестно завывать. Наконец оно находит дверной проем, вылетает на лестничную площадку и мчится вниз. Правда, поскольку Айзек снова лежит, прижавшись щекой к ковру, ему кажется, что оно катится по стене. Убегая, существо оголтело размахивает своими обыкновенно вялыми макаронными руками, будто надувной зазывала, которых иногда устанавливают на ярмарках.

– Не могли бы вы спуститься, мистер Эдди? – доносится снаружи.

В кармане халата начинает вибрировать телефон. Он лежит под столом и тихонько ругается. Голосящее яйцо уже вернулось на лестничную площадку и мечется между ванной и спальней, все так же размахивая руками. Оно снует туда-сюда мимо открытой двери, а громкость его воплей то нарастает, то затухает. Айзек приподнимает голову, как липучку отрывая колючую щетину от коврового покрытия, выплевывает то ли попавший в рот волос Мэри, то ли клочок меха бесновавшегося здесь существа и предпринимает попытку встать. Снова забыв об участи, постигшей его правую руку, он упирается ею в пол, издает мучительный вой и сворачивается в клубок. Отдышавшись, он осторожно поднимается на колени, выползает из кабинета, закрывает дверь и приваливается к ней спиной.

«Думай, Айзек, – мысленно встряхивает себя он, пытаясь отгородиться от голосов незваных гостей, столпившихся у двери его дома, и криков суетящегося прямо перед ним яйца. – Как ты собираешься из этого выпутываться?»

Он запоздало понимает, почему Мэри ненавидела бывать среди людей. Разве дом не должен был стать их крепостью? И вот: враги у ворот, а он потерял своего единственного союзника. Как бы он хотел, чтобы Мэри была здесь, чтобы она забрала его и обеспечила всей этой истории счастливый конец. Чтобы она просто сидела рядом и гладила его по волосам. Айзек роняет голову назад, бьется затылком о дверь и, уставившись в потолок, прикусывает губу. Его дыхание учащается. Грудь сдавливают набухающие рыдания. Глаза наводняются горячими слезами. Ему кажется, будто в горло впиваются чьи-то пальцы.

«Нечестно, – думает он. – Несправедливо. Почему она оставила меня? Почему не могут оставить все остальные?»

ДИНЬ-ДИНЬ

Дверной звонок отличается занудным постоянством, зато сопровождающий его голос неожиданно изменился.

– Айзек, – зовут его с порога. – Спустись, пожалуйста. Я просто хочу поговорить.

Айзек фыркает. Выпрямляется. Делает несколько глубоких вдохов. Затем, пошатываясь, поднимается на ноги и утирает глаза. Яйцо, похоже, окончательно вымоталось. Теперь оно прячется в ванной – его огромные черные глаза поблескивают из-за душевой шторки. Айзек жестом велит яйцу вести себя тихо и не высовываться, потом отворачивается от него, делает еще несколько вдохов и спускается вниз по лестнице. Очутившись в прихожей, он распинывает скопившиеся письма и отпирает замок. Еще несколько глубоких вдохов – и он открывает дверь во внешний мир.

– Айзек, – почти шепчет Джой.

– Прошу прощения, – не поднимая глаз, говорит он.

Он не знает, к Джой он обращается, или к полицейским, или к Анне, или, может быть, к самому себе. Это не имеет значения. Айзек сдается. И впервые за долгое время он позволяет кому-то себя обнять.

Пять

Айзек Эдди согласился на психотерапию. Он уверен, что в