Высвобождаюсь из ее рук и отхожу на шаг.

– Мило. – Сканирую комнату, пытаясь найти Люси.

Энн не затыкается. Как всегда.

– Мы все очень скучаем по Джордану. По нему, моей сестре, остальным. Во время собрания на прошлой неделе Адам, ну, Нейлсон, рассказал очень трогательную историю о Джордане и своем двоюродном брате, Маркусе.

Я фыркаю. Да уж, наверняка. До стрельбы Адам считался самым шумным учеником в школе. Он устроил вечеринку в выходные перед тем, как все произошло, и где я якобы разговаривала с Дэвидом. Адам был легендой среди ребят из нашего класса, потому что умел стоять на кегах две минуты подряд. А теперь он трагически рассказывает истории о своем двоюродном брате и Джордане, как будто заботился о них. Как будто не дразнил обоих в средних классах.

Энн игнорирует мое фырканье и продолжает:

– Мы все так растрогались. Я заплакала. Вот бы еще ты пришла добавить свои истории. Твой брат был замечательным; я так счастлива, что успела с ним познакомиться…

– Ага, – перебиваю я. – Да. Был. Спасибо. – Смотрю через ее плечо на свободу, а затем снова на Энн. – Мне пора.

Собираюсь уйти, но она ловит меня за локоть. Черт возьми, я хочу ударить эту девушку. Делаю несколько вдохов, как рекомендовала терапевт, но нет – желание не пропадает: я все еще хочу ударить Энн по лицу.

Борюсь с ее хваткой, и в ответ Энн сжимает мне руку.

– Мэй, пожалуйста, не убегай. Нам нужно поговорить. Я пыталась тебя перехватить. Хотела спросить, не согласишься ли ты поучаствовать в собрании. Возможность услышать твой голос, твои истории о том, через что ты прошла, бесценна. Это действительно помогло бы людям исцелиться.

Я сужаю глаза.

– Господи, Энн. Я думала, что ясно выразилась прошлым летом, прошлой осенью и каждый раз, когда ты и твоя милая группа выживших пытались завербовать меня в свой культ скорби. Я не хочу иметь с вами ничего общего. Можешь ты уже вбить это в свою тупую голову?

Лицо Энн искажается. Губы сжимаются в едва заметную белую линию. Она так хорошо играет в жертву.

– Отлично, Мэй. Не стоит грубить. Мне самой следовало догадаться. После того как тебя выгнали из школы, я подумала: «Ладно, это печально, но я могу понять ее гнев – она страдает, как и все мы». И когда я услышала, что ты вернулась, то очень обрадовалась, но потом все сказали, что ты все еще… злая. Очень, очень злая. – Она качает головой. – Я думала, наша группа тебе поможет. Мы все переживаем одно и то же, так или иначе. Все кого-то потеряли в тот день. Но большинство из нас не грубит людям, которые просто пытаются протянуть руку помощи.

Я скалюсь.

– Ты когда-нибудь обращала внимание, как говоришь? Прямо бабка семидесятилетняя. Что, черт возьми, с тобой не так?

Энн отпускает мою руку, словно та ее укусила, словно Энн вдруг поняла, что это на самом деле скользкая, отвратительная змея. Она отходит от меня прочь. Ее голос дрожит.

– Отлично, Мэй. Отлично. Я поняла. Я оставлю тебя в покое. Мы оставим тебя в покое. Наверное, некоторым людям просто не помочь. – Поворачивается и выбегает из дверей столовой.

Я стою там, пока меня не вынуждает двигаться поток входящих людей. Когда я протягиваю руку за подносом из стопки у входа, у меня дрожат руки и крутит живот. Волна стыда накрывает меня, когда я вспоминаю лицо Энн и то, как она отдернула руку от моей, словно боялась, что я могу ее укусить.

Может быть, мне не следовало так срываться. Энн на самом деле безвредна. В конце прошлого года она основала свою глупую группу поддержки для всех людей, которые пострадали от перестрелки.

Все началось с малого: Энн, у которой погибла сестра Мэдисон. Та была нашей первой скрипкой. Адам Нейлсон, первый саксофон, он потерял своего двоюродного брата Маркуса и лучшего друга Джордана. Питер Оппенгеймер, который лишился своего отца, мистера Оппенгеймера, нашего руководителя джаз-банда. Моего любимого учителя. Затем группа стала расширяться.

Теперь в ней тридцать других людей, не то чтобы я обращала внимание на сообщения, которые они посылают мне с просьбой прийти на их тупые встречи. А уж когда Люси рассказала мне, кто еще присоединился, я поклялась никогда там не появляться. Их новый участник – не кто иной, как Майлз Каталано, мой бывший парень. Вроде как его угрызения совести мучают.

Да уж. Без шуток. И должны.

Но он выжил, как и все эти придурки.

Они выжили. Они живы.

На их встречах никогда не будет Джордана.

После школы я сижу в машине Люси, и мы направляемся к ее дому, чтобы она смогла подготовиться к пятничному концерту – первому выступлению с «Именем собственным и нарицательным». На улице жарко и сухо. Моя рубашка прилипает к груди и подмышкам, хотя у нас все окна открыты. Кондиционер Люси сдох еще в прошлом году, и ее отец так и не удосужился дать ей денег на ремонт. Она зарабатывает на своих концертах, но в итоге все тратит на оборудование или прочую музыкальную деятельность вместо собственной (как она выражается) унылой машины. Пока у той есть четыре колеса и диски, остальное Люси не волнует.

– А мне кажется, ты должна дать ему шанс. – Люси как раз на середине очередного монолога о Заке; пытается убедить меня, что мне надо продолжать с ним разговаривать, а не придерживаться текущего плана действий, то есть отрицания, что он существует. – Просто приходи на концерт – возможно, поговоришь с ним. Посмотришь, как все пойдет.

Я игнорирую ее. Держу телефон у самого носа и листаю инстаграм, пытаясь не слишком тонко намекнуть, что не хочу вести этот разговор. Опять.

– В смысле он же вроде тебе… понравился? – Краем глаза замечаю, как она пытается заставить меня взглянуть на нее. – Я уже сто лет не слышала, чтобы ты о ком-то говорила.

Я закатываю глаза.

– Да брось. – Она подталкивает меня локтем и сворачивает на короткую, крутую подъездную дорожку своего дома. – Мэй. Он парень, милый парень, а не дьявол. И ты сама сказала, ему не нравится, что его мама взяла это дело. Могу поспорить, Заку реально паршиво, ведь все знают…

– А давай ты не будешь мне живописать, как ему паршиво? Боже.

Она качает головой и паркует машину.

– Знаешь, иногда ты просто невыносима.

Я смотрю на нее, и мы вот так сидим и молчим целую минуту. Люси вздыхает и отстегивает ремень безопасности.

– Отлично. Как хочешь, Мэй. Не разговаривай с ним. Но может, все-таки придешь на мой концерт? Ну пожалуйста? Ты же знаешь, как это для меня важно. Первое выступление с этими парнями… и вроде бы место довольно приличное. На голову выше того притона, где мне приходилось играть со своей последней группой.

Я притворяюсь, будто не слышу ее, и щурюсь в открытое окно. Газон, который спускается от ее дома к улице, полон спутанной травы, коричневой и мертвой, как будто отца Мэй давно не было дома и никто не косил и не поливал лужайку. Ловлю себя на мысли, что не знаю, был ли он действительно дома; не то чтобы я часто здесь появлялась в последние несколько месяцев.