18

Перед закатом, когда уставшее июньское солнце уходило на запад, за Буг, в лесу густо стало смеркаться. Ефременко подошёл к Гордееву.

– Товарищ капитан, три часа топаем. Устали бойцы. Да и пожрать бы не мешало. У меня тут с собой есть малость чего, по чуть-чуть каждому на зуб. Привал надо делать.

Сам вконец измотавшийся и голодный Гордеев согласился, предварительно назначив боевое охранение из двух бойцов к дороге. Ефременко перво-наперво изъял у всех съедобные припасы, объявив их общим котлом, затем извлёк из старшинского вещмешка чистое вафельное полотенце, стал нарезать тоненькие кусочки желтоватого сала и раскладывать его на девять сухарей. Довольные бойцы захрустели, чуть повеселели. С водой только оказалось трудновато. Две неполных фляжки пустили по кругу. Усатый артиллерист, вытянувшись на мягком сухом мху, мечтательно произнёс:

– Курнуть бы сейчас, братцы.

К его носу тотчас подтянулся огромный кулак Ефременко.

– Я те курну, банник тебе в душу!

Гордеев подозвал Выжутовича и Ефременко, развернул карту и, проведя пальцем до Бобруйска, тихо сказал:

– Думается мне, пока мы туда доберёмся, немцы город возьмут. Нужно вернуться к шоссе, пересечь его, повернуть на север и выйти к железной дороге Слуцк – Могилёв. Дальше идти по лесам вдоль этой дороги на Могилёв. Уверен, наши на Днепре немцев остановят. Пойдём на Могилёв. Что скажете?

– Харчей нет, товарищ капитан. Как без харчей топать? – Ефременко скривил лицо.

– Харчи добудем. Вы, Выжутович, как стемнеет и пока остальные будут отдыхать, пошарьте со своими погранцами километра на два-три впереди, найдите удобный выход к шоссе. Только без фокусов, огонь по немцам не открывать.

– Слушаюсь, товарищ капитан. Всё сделаем, как положено.

Пограничники ушли в темноту, не издав ни звука, словно дикие кошки. Гордеев первым на ночное дежурство назначил Уколова, велев тому через два часа разбудить его на подсмену. Спать хотелось страшно. Положив под голову полевую сумку и чудом сохранившийся танковый шлемофон, Алексей свернулся калачиком в надежде, что сон немедленно одолеет его. Но мозг стал раскручивать калейдоскоп произошедших за неделю событий, почему-то фокусируясь на падающих бомбах, разлетающихся металлических обломках танков, вырывающихся из стволов танковых пушек снарядах, камнях и грудах песка, поднятых вверх взрывами… И ни одного лица. Как будто там не было ни живых ни мёртвых. Да ещё болела голова. И раненная в финскую нога заныла. Так и не сомкнув глаз, он пролежал часа полтора. Он слышал гул моторов двигавшейся по шоссе немецкой бронетехники, храп и сопение спящих бойцов, шуршание во мху и опавшей хвое лесных мышей и ежей… Вдруг лесную темноту на секунду прорезал луч фонарика и погас. Гордеев вскочил, схватил автомат. Из-за ели вынырнул младший сержант Выжутович, вскинул руку к козырьку фуражки.

– Товарищ капитан, докладываю. Неподалёку, километрах в полутора, обнаружили хутор. Окно в избе светилось. Заглянули через стекло, там бабка одна. Мы всё кругом обшарили. К шоссе от хутора дороги нет, только тропа. От него на юго-запад идёт лесной просёлок. Следов техники и людей нет. Печь топится. Хлебом пахнет. Думаю, надо попробовать зайти.

Немного подумав, Гордеев приказал:

– Поднимай людей. А подходы к шоссе поглядели?

– Так точно. Есть один неплохой. С обеих сторон лес стеной к шоссе подходит. Разом перемахнём.

Когда тихо окружили хутор, Гордеев с Ефременко постучали в дверь. В избе повозились, зашаркали, раздался испуганный старческий голос:

– Хто там? Просенька, ты будешь?

– Отворяйте, мать, – как можно мягче ответил Гордеев, – свои, красноармейцы, не бойтесь.

– Червона армия, свят-свят, – залопотала бабка, отодвигая засов.

Бабка и впрямь была старая, деда похоронила давно, уже и не помнит когда. Сын с внуком уехали ещё весной на заработки под Гомель лес валить. Она осталась с внучатой невесткой и малолетними правнуками, девочкой пяти лет и трёхлетним мальчиком.

– Вона, – указала бабка на печь, – дрыхнуть тама, намаевшись.

– А невестка где?

– Так, считай, ужо неделю нету. Как в воскресен дён яички и цыплят на лисапеде повезла в Слуцк на рынок, так и нету.

Гордеев рассказал бабке о войне, о том, что в Слуцке немцы, что отступает Красная армия, что бойцы его голодны. Баба Зося – так звали хозяйку – выслушав, утёрла слёзы с морщинистых щёк краешком платка, промокнула глаза, помолчала. Потом тихо поднялась, вытащила из-за занавески две вёдерных корзины. В одну из большого чугуна высыпала гору варёной картошки, туда же, предварительно обернув в чистый рушник, положила свежевыпеченный хлеб в виде большого усечённого конуса. В другую корзину насовала какие-то мешочки, кулёчки, бумажные пакетики, а сверху уложила завёрнутый в вощёную бумагу брусок сала.

– Не крыудуйте[5], сынки, чем богаты. Останьтеся на ночь.

– Спасибо мать, – Гордеев поклонился в пояс, – идти нам надо. Спасибо.

Ефременко был доволен. Отряд на какое-то время обеспечен провизией. Он пересыпал картошку в свой мешок, аккуратно уложил туда же пакетики с пшённой и перловой крупой, сушёными грибами, лаврушкой, мятой, хлеб и сало. Пустые корзины аккуратно поставил на крыльцо хаты. Из колодца во все фляги набрали воды с лёгким болотным привкусом. Теперь до самого Днепра можно топать!

Под утро, ещё в сумерках, отряд благополучно перескочил шоссе и до полдня без остановок шёл на северо-восток. Выжутович, вернувшийся из разведки, доложил:

– Товарищ капитан, вышли на железнодорожное полотно. Всё тихо.

До заката Гордеев приказал отдыхать. В глубокой лощине развели костёр, в подобранном где-то ведре сварили пшённой каши с салом, напились чаю из листа мяты и брусники. Сытые бойцы стали устраиваться на отдых.

Послышались какая-та возня, треск сучьев, чьи-то требовательные голоса. Выжутович привёл обезоруженных пограничниками трёх красноармейцев, один из которых подошёл к Гордееву, вскинул руку к пилотке.

– Товарищ капитан, докладывает начальник караула младший сержант Костюшенко. Сводная рота из остатков стрелкового полка, сапёрного батальона и батальона связи выходит из окружения.

– Где ваши люди? – спросил Гордеев.

– Тут, неподалёку. Разрешите, отведу вас?

– Останетесь здесь.

Костюшенко робко попросил:

– Вернули бы винтовки, товарищ капитан.

– Вернём, когда проверим.

В густом ельнике вповалку, прижавшись друг к другу, лежали красноармейцы, много красноармейцев. Некоторые спали, обняв винтовки. Подошёл невысокого роста, худой, болезненного вида капитан в изорванной гимнастёрке с чёрными петлицами и сапёрными эмблемами на них. Левая раненая рука была на перевязи из грязного бинта. Он вскинул руку к пилотке, представился.

– Начальник штаба отдельного сапёрного батальона капитан Верхний.

Не до конца отошедший от контузии и плохо слышавший Гордеев не понял, кто верхний, к кому это относится. Он смущённо переспросил:

– Что верхний? Простите, не расслышал.

Сапёрный капитан, видимо, понял состояние капитана-танкиста и доложил громче:

Капитан Верхний! Фамилия у меня такая – Верхний!

– Капитан