человеком, чтобы укрепиться или вооружиться; это могли и духовные, они только старались придать делу особый характер: ставили, например, детей на колокольни и заставляли их смотреть за появлением врагов и т. п.

Итак, с XII столетия замки покрывают всю Францию, города теряют первоначальное значение. Нередко замки возникают вблизи городов, даже в самих селах, притягивают к себе население, увеличиваются в размерах, разбиваются обычно на две части (cité, bourg), обитатели которых враждуют друг с другом.

Развитие нового образа жизни заключает много особенного. Всякому известно, что характерной чертой жизни в замке было уединение; такой изолированности мы не встречаем ни в Древнем Риме, ни в Греции.

Вторая черта – полная бездеятельность, отсутствие занятий; ни обработка полей, ни политическое поприще не привлекало сеньоров. Если что гнало их из замка, это были – жажда подвигов, сражений, страсть к путешествиям, причем выказывалась дикая энергия, упорство и настойчивость характера.

Но вместе с тем в некоторых отношениях замок есть начало цивилизованное; он способствовал развитию таких чувств и нравов, которые в современном обществе играют важную и благотворную роль. Жизнь в замке, в тесном кругу семьи, повлияла на развитие домашней жизни и возвышение положения женщины.

Феодальное общество, не имея общего связующего центра во время своей мирной жизни, вынуждено было довольствоваться тесным кругом семейных отношений; единственными собеседниками феодала в замке были его жена и дети; все это, очевидно, сближало их, заставляло мужа иначе смотреть на свою жену, вырабатывало новые семейные отношения. Во время отсутствия владельца замка его жена оставалась единственной распорядительницей и охранительницей его владений; она была châtelaine, госпожа, представительница своего мужа в замке и во всем фьефе. Это возвышенное, почти царственное положение придавало женщинам феодальной эпохи величие, мужество, добродетели, блеск, которых они не имели до сих пор и которые способствовали еще более к приобретению ими всеобщего уважения.

Приведем отрывок из жизни Гиберта Новигентского (Guibert de Nogent), рассказанной им самим, – отрывок, не имеющий особой исторической важности, но вместе с тем показывающий, до какого достоинства, до каких нежных и возвышенных чувств достигли женщины и вообще семейная жизнь с IX по XI столетие.

Гиберт Новигентский в своем рассказе описывает и общественные события, очевидцем которых он был, и жизнь своей родной семьи. Он родился в 1053 году в замке Бовези (Beauvaisis). Вот каким образом говорит он о своей матери и своих отношениях к ней:

«Я сказал, Боже милосердия и святости, что я возблагодарю тебя за твои благодеяния. Прежде всего и особенно воздаю тебе хвалу за то, что ты дал мне мать чистую, скромную, полную богобоязненности. Что касается ее красоты, то мои похвалы были бы слишком неразумны и пусты, если бы я стал говорить о чем-либо ином, кроме ее строгого лица, полного небесной чистоты. Добродетельный взгляд моей матери, ее тихий голос, ее постоянно спокойное лицо не поощряли легкомыслия тех, кто ее видел. И что особенно редко встречается или даже никогда не бывает у женщин высшего круга, она столько же старалась сохранить неприкосновенными дары, посланные ей Богом, сколько удерживалась осуждать тех женщин, которые злоупотребляли ими. И если случалось, что какую-либо женщину, или у нее в доме, или в другом месте, осуждали за это, она не принимала участия в разговоре; она была только опечалена, слыша это, как будто осуждение касалось ее самой.

Гораздо менее вследствие опыта, чем вследствие какого-то благочестивого страха она привыкла ненавидеть грех; и, как она часто сама мне говорила, ее душа была столь постоянно проникнута страхом внезапной смерти, что впоследствии, дожив до старости, она нередко сожалела, что не чувствует более в сердце своем этого священного ужаса, который она испытывала в невинном возрасте.

Едва только мне исполнилось восемь месяцев, как отец мой умер. Хотя мать моя была еще в полном блеске полноты и свежести, она решилась остаться вдовой. И с каким упорством она исполняла обет свой! Какой пример скромности она подавала! Живя в боязни к Богу и в любви к ближним, особенно к бедным, она с мудростью управляла нами и нашим имуществом. Ее уста так привыкли упоминать постоянно имя ее покойного мужа, что, казалось, душа ее занята была только одной этой мыслью; молясь, раздавая милостыню, во всех обыденных действиях своей жизни она постоянно произносила имя этого человека, что доказывало, что ее мысль всегда была с умершим. И действительно, когда сердце наполнено чувством любви, язык невольно и бессознательно говорит о том, кто представляет предмет ее.

Мать моя воспитывала меня с нежнейшими заботами. Едва только я выучился читать, как, желая непременно, чтобы я поскорее научился, она решила взять для меня учителя грамматики… В это время учителя грамматики были настолько редки, что их совершенно нельзя было найти в деревне и с большим трудом удавалось достать в больших городах. Тот, которому мать моя решилась поручить меня, сам выучился грамматике уже в довольно преклонных летах и настолько мало знал ее, насколько поздно за нее принялся; но чего ему недоставало в знании, то вознаграждалось добродетелью. С той минуты, как я отдан был под надзор его, он так заботился о моей чистоте, так старательно отклонял от меня все недостатки, которые свойственны детскому возрасту, что я был избавлен от многих опасностей. Он никуда не отпускал меня без себя, позволял мне отдыхать не иначе как сидя возле моей матери, и не получать подарки от кого бы то ни было без ее разрешения.

Он требовал, чтобы я делал все с умеренностью, с отчетливостью, с вниманием и усилием… В то время как дети моего возраста бегали туда и сюда, по собственному желанию, и пользовались до поры до времени данной им свободой, я, постоянно стесненный, согнутый над книгой как клирик, смотрел на группы играющих, как будто бы я был более высшим существом, чем они.

Каждый, видя, как учитель мой поощрял меня к работе, думал сначала, что столь огромное прилежание будет вредно для моего умственного развития; но это опасение вскоре уменьшилось, ибо учитель мой был совершенно не искусен в чтении стихов и в составлении их по правилам искусства. Он почти каждый день награждал меня градом пощечин и ударов, чтобы заставить меня знать то, чему сам не мог меня выучить… Однако, выказывая мне столько дружбы, он занимался со мной так усердно, так заботливо наблюдал за моей безопасностью, что вместо того, чтобы испытывать страх, обычный детскому возрасту, я забывал всю его строгость и слушался его с полной любовью… Однажды, когда он меня побил,