я отправился к моей матери и сел у ее ног, прервав свою вечернюю работу, жестоко страдая и, конечно, побитый больнее, чем того заслуживал. Мать моя спросила меня, по обыкновению, был ли я бит и сегодня; но я, не желая выдавать своего учителя, отвечал, что нет. Тогда она, отстранив, против моей воли, ту часть одеяния, которая называется рубашкой, увидела мои маленькие руки совершенно почерневшими и кожу моих плеч совсем вздутую и изрезанную ударами розог, которые я получил. Видя это и полная жалости, что меня так жестоко наказывают в таком нежном возрасте, она вскричала со слезами на глазах и вне себя от горя: “Я не хочу более, чтобы ты был клириком, чтобы из-за учения ты переносил подобное обращение”. Но я, при этих словах ее, взглянул на нее с таким гневом, на который только был способен: “Если бы даже мне пришлось умереть, – отвечал я, – все же я не перестану учиться и не потеряю желания быть клириком”» (Via de Guib. Nogent. Hist, de Fr. T. III).8

Рассмотрим теперь вопрос о возникновении рыцарства и первый период его существования, ибо развитие и полный блеск этого средневекового учреждения относятся уже к XII столетию, к эпохе, о которой будет речь впоследствии. Насколько с воспоминаниями о феодализме соединяются чувства ненависти в новой Европе, насколько этот социальный быт мало популярен, настолько воспоминание о рыцарстве носит другой характер. Новое общество, которое так долго боролось с феодализмом и, наконец, одержало верх над ним, не простило ему до сих пор и преследует своей ненавистью все, что напоминает старый режим, делая исключение только в пользу рыцарских преданий.

Рыцарство, однако, было тесно связано с феодализмом. В большей части Европы и Франции оно отличалось совершенной исключительностью и не принимало в свою среду члена, не принадлежавшего к благородной касте; в памяти народа, однако, оно оставило благоприятные для него представления. Его имя осталось чем-то национальным во Франции и пробуждает в памяти народа только неопределенные воспоминания о храбрости, честности, внутреннем благородстве, об идеальной и постоянной любви. Рыцарский призрак во мраке прошедшего является защитником вдов, сирот, слабых, восстановителем поруганного права. Но надо заметить, впрочем, что такое представление о рыцарях и рыцарстве сохраняют и выводят в своих сочинениях преимущественно французские ученые; некоторые из немецких ученых стараются, напротив, выставить на вид лишь оборотную сторону рыцарства; так, например, Шерр (Scherr) в своей «Deutsche Kultur und Sittengeschichte» (8 изданий, последнее 1882 г.) положительно заявляет, что рыцарские идеалы существовали в романах и в поэзии, на деле же проявлялись в грубых, тривиальных формах в тех учреждениях и сторонах рыцарского быта, где всего менее можно было искать их присутствия. Однако, может быть, немецкие исследователи не могут отнестись теперь с подобающей справедливостью к рыцарскому идеалу и его поэзии, потому что этот идеал подавил отчасти древнегерманские основы жизни и утверждение его в Германии со второй половины XII века знаменовало решительный культурный перевес романского мира над германским, было первым крупным фактом французского влияния, которое отзывалось потом так часто в немецкой истории не ко благу немецкого народа и которое стало столь ненавистно немцам со времени Лессинга.

Один из новейших исследователей рыцарской жизни Alvin Schultz в своей недавно вышедшей книге «Das höfische Leben zur Zeit der Minnesinger» (Bd. 1. Leipzig, 1879) – тоже старается доказать, что идеалы рыцарства не осуществлялись на деле и что под внешней оболочкой господствовала грубость нравов.

Такая же наклонность рассматривать влияние рыцарства с обратной, отрицательной точки зрения замечается и у некоторых новейших французских писателей. Не так давно один из них (Drapeyron) высказал мысль, что толки о великодушном, героическом и изящном рыцарстве, которое выработалось будто бы во время крестовых походов, возникли отчасти под влиянием национальной гордости, что они основаны на смешении нескольких эпох. Французскому рыцарству, говорит этот писатель, досталось редкое счастье – хорошо окончить эту эпоху и доброй частью своей славы оно обязано святости своих последних дней. Блеск доблестей Баярда, рыцаря без страха и упрека, и Дюгесклена отразился и на их предшественниках.

С другой стороны, в новейшее время вышло весьма интересное сочинение, принадлежащее перу известного знатока средневековой поэзии Леона Готье, которое носит заглавие «La chevalerie» (Paris, 1884). Великолепно изданное и снабженное массой рисунков, которые представляют или точные снимки с предметов и картин той эпохи, или являются предметами вымысла, сочинение это представляет драгоценный вклад не только в науку. Полный обзор всех новых сочинений по этому вопросу представляет недавно вышедшее сочинение киевского профессора Дашкевича, помещенное в киевских «Университетских известиях» и вышедшее затем отдельным оттиском; оно носит заглавие «Провансальское знатное общество и трубадурки в период расцвета провансальской поэзии по новым данным» (Киев, 1884). Я приведу несколько строк из этой интересной книги, касающихся разбора только что указанной книги Готье.

«Остановимся, – пишет проф. Дашкевич, – несколько на взгляде Готье, который познакомит нас с любопытными современными приемами отстаивания средневековых традиций и рыцарства, как одного из лучших явлений дорогой для некоторых средневековой старины.

В посвящении Сервантесу Готье в грустью отмечает то обстоятельство, что со времени выхода Дон-Кихота большинство публики, не понимающее того, что Сервантес осмеял не рыцарство вообще, а только ложное рыцарство, заливается неукротимым, грубым смехом. “И еще один удар – это осмеяние направлено на все то, что я люблю больше всего на свете, на христианское Средневековье, на мою национальную поэзию, на столь дорогое мне, столь любимое рыцарство”. Готье верит в рыцарскую доблесть и искренне убежден, что она существовала во все века, начиная с XII-го. По мнению Готье, искренним рыцарем был не только Сервантес, герой Лепантской битвы (нанесшей смертельный удар рыцарству, от которого оно уже не оправилось), величайший рыцарь, о котором историк восклицает: “Какой рыцарь истории или легенды велик более его?” Истинными рыцарями были не только “бесподобные Дюгесклен и Баярд”, были такие рыцари и в Средние века; “Роланд – распускание рыцарства в легенде, Готфрид Бульонский – в истории. Нет имени, которое было бы выше этих двух имен!” “А сколько было рыцарей и рыцарской доблести с той поры, как перестал существовать феодализм!”. В своей книге Готье желал не только “восстановить славу старой Франции, внушить к ней любовь посредством ознакомления с нею, внести ее в памятование и познание новых поколений”; он был воодушевляем более смелым намерением – “возвышать души, освобождать их от унижающего их меркантилизма и от убивающего их эгоизма; сообщать им гордый энтузиазм к прекрасному и к истине, которая, по-видимому, повреждена”. Готье заключает предисловие к своей книге так: “Есть не