удивился Мангуст. — А вы постарайтесь и вспомните. Февраль одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, «Усольлаг», спецкомандировка Перша…

И еще он губ не сомкнул, как со дна памяти оторвалось, словно воздушный пузырь, и поплыло мне навстречу горбоносое седобородое лицо с огромными голубыми глазами блаженного.

Я даже на миг зажмурился, чтобы отогнать это наваждение, мираж напуганного ума, но лицо не исчезало, а приближалось, становясь все отчетливее и яснее.

И хотя я точно знал: этот человек уже четверть века мертв, — легче не становилось.

Собрался с силами и, как мог небрежно, спросил:

— И много у вас еще таких вопросов?

— Много, — отрубил он.

— А зачем?..

— Вам пришла пора ответить за совершенные вами злодеяния и убийства…

Глава 13

«Отождествление»

И лопнула с хрустом фасолина в груди, разлетелась по мне страхом и ядом, как раздавленный ртутный наконечник термометра — едкими неуловимыми брызгами, скользкими текучими катышками отравы.

Дьявольская дробь на человечью дичь.

Сумасшедший тир, в котором из-за мишеней прицельно бьют по ничего не подозревающим стрелкам.

Пошлое слово, чужое и старое — дуэль. Нелепость стрельбы в обе стороны. Опасная бессмысленность беспорядочной пальбы в поединке. Это называется — встречный бой.

А мы так не договаривались.

Нет, нет! Мы об этом не договаривались!

Мир давно признал и согласился со стрельбой только в одном направлении, в одну сторону, с красотой и упорядоченным азартом тировой меткости, с четким разделением на стрелков и мишени.

Мишени созданы для того, чтобы в них били, а не для того, чтобы палить по стрелкам.

Дело ведь не во мне. И не в Элиэйзере Нанносе. И не в Мангусте. Есть силы побольше воли одного человека. Или целого поколения.

Реки не текут вспять.

И, вырвавшись из тишины и отчужденности, в которые он вверг меня, проклятый еврюга, продравшись на свободу ресторанного гама, в живой сегодняшний мир сопящих, чавкающих, бормочущих вокруг нас людей, я сказал почти спокойно:

— Вы, уважаемый мой зятек, дорогой мой Мангустеодорович, хотите повернуть время назад. А это невозможно.

— Да, — кивнул он, внимательно рассматривая слоистые синие завитки дыма от сигареты. — Если воспринимать время как поток, как реку…

Этот еврейский потрох читал мои мысли.

— Безусловно, удобная философия, — сказал он лениво. — Тем более что для вас время — не просто текущая вода, а подземная река Лета. Попил из нее — и навсегда забыл прошлое…

— Ну конечно, песня знакомая: мы, мол, дикие, мы — Иваны, не помнящие родства… Одни вы все помните!

— Да, стараемся. И помним…

— Как же, помните! У вас не время, а немецко-еврейская арифметика: партицип цвай минус футурм айнс равняется презенз!

Мангуст усмехнулся:

— Может быть. Только не минус, а плюс. Наше время — это океан, в котором прошлое, будущее и настоящее слиты воедино. Мы ощущаем страх дедов и боль внуков.

— Вот и хорошо! — обрадовался я. — Женишься, даст бог, на Майке, может, через внуков и мою боль, мои страдания поймешь.

Он покачал головой твердо, неумолимо.

— Право на страдание надо заслужить.

— А я, выходит, не имею права на страдание? Мне — по вашему еврейскому прейскуранту — боль и мука не полагаются?

Он долго смотрел на меня, будто торгаш в подсобке, прикидывающий — можно выдать дефицитные деликатесы или отпустить их более заслуженному товарищу. И недотянул я, видно, малость.

— Вы просто не знаете, что такое страдание…

— Да где уж нам, с суконным рылом в вашем калашном ряду мацы купить! Это ведь только вы, избранный народ, всю мировую боль выстрадали!

— Выстрадали, — согласился он серьезно.

— Вот, ядрить тебя в душу, все-таки удивительные вы людишки — евреи! Мировая боль! А другие что — не страдают? Или боли не чуют? Или просто вам на других плевать? А? Не-ет, вся ваша мировая боль в том, что если еврея в Сморгони грыжа давит, то ему кажется, будто мир рухнул. Всемирное нахальство в вас, а не мировое страдание!

Он не разозлился, не заорал, а только опустил голову, долго молчал, и, когда снова взглянул мне в лицо, в глазах его стыла тоска.

— Я сказал вам: вы не знаете, что такое страдание. И что такое время. И не знаете, что страдание — это память о времени. Страдание так же едино, как время — вчерашнее, сегодняшнее и предчувствие завтрашнего. Так ощущал время Элиэйзер Наннос, которого вы убили…

— Не убивал я его!..

АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ.

Я метался, бился, рвался из его рук, пытаясь вынырнуть на поверхность дня сегодняшнего, вернуться в надежный мир настоящего, глотнуть родниково-чистый смрад ресторанного зала, а он — подлюга, еврейское отродье, крапивное семя — заталкивал меня снова в безвоздушность воспоминаний, волок меня в глубину исчезнувшего прошлого, топил в стылой воде океана времени, где ждали меня их муки вчерашние, боль сегодняшняя и отмщение завтрашнее.

Я сопротивлялся. Я не хотел. Я не хотел.

Я не хочу! Не хочу и не могу! Я не могу отвечать за всех!

— Нанноса убил Лютостанский…

Лютостанский. Владислав Ипполитович. Откуда ты взялся, гнойный полячишка? Двадцать лет назад ты исчез в закоулках моей памяти, пропал бесследно в лабиринте мозговых извилин, сгинул, растворился в джунглях моих нейронов. На необитаемом острове моего бушующего мира ты должен был умереть от истощения небытия, истаять от непереносимой жажды забвения.

А ты, оказывается, жил там целехонький, одинокий и невредимый, как Робинзон Крузо.

И выскочил из серой тьмы беспамятства так же внезапно, как появился когда-то у меня в кабинете. Тебя привел Минька Рюмин. И сказал мне приказно:

— Надо человека использовать. Большого ума и грамотности товарищ…

У товарища большого ума и грамотности не было возраста — то ли года двадцать три, то ли лет пятьдесят семь. Бесплотный, длинный, белый, как ботва проросшего в темноте картофеля. На пальцах у него был маникюр, щеки слегка припудрены. И водянистые глаза, сияющие влюбленностью в Миньку. И в меня. Несоразмерно большие светлые глаза, излишние, ненужно огромные на таком незначительном лице — как у саранчи.

Минька многозначительно усмехнулся и ушел.

Я знал естественную потребность Миньки Рюмина — как и у всех ничтожеств — собирать вокруг себя всякую шваль и погань и, протежируя им, возвышаться в их почитании и благодарности. И потому не допускал я их к своим делам на пушечный выстрел.

И собрался с порога завернуть его находку.

Аз грешен. И я невсеведущ. Ошибся я в Лютостанском. Не оценил с первого взгляда удивительного Владислава Ипполитовича. Он действительно был находкой, настоящей.

— Ты откуда взялся,