— Жид в деле, как пиявка на теле.

— Жид да поляк — чертов кулак…

— Жид, как пес, — от жадности собственных блох сожрет!

* * *

И Минька Рюмин, тыча мясницкий крутой кулак в нюх обезумевшему от ужаса академику медицины Моисею Когану, шипел:

— Правду народ наш говорит: жид от счастья скачет, значит мужик плачет…

А Виктор Семеныч наш, незабвенной памяти министр и руководитель, эпически заметил:

— Не мы придумали, люди веками в душе выносили: жиду, как зверю, — нет веры…

И Лаврентий Павлович Берия, наш генеральный шеф и предстоятель перед лицом Пахановым, на установочном совещании сформулировал задачу окончательно:

— Товарищ Сталин рассказал мнэ вчера, что еще в молодости, в ссылке, говорили ему нэ один раз простые люди мудрость отцов: нэт рибы бэз кости, а еврэя бэз злости…

Я сразу догадался, что это Лютостанский еще в начале века, в туруханской ссылке, поведал Великому Пахану мудрость отцов.

И оценил его в полной мере — насколько можно оценить такого воистину бесценного сотрудника.

Делу радикального решения еврейского вопроса он был предан беззаветно: без Завета Ветхого, без Завета Нового, без всей этой псевдомилосердной, как бы добренькой чепухи.

Минька Рюмин, я и Лютостанский превратились в мощное всесильное триединство, где я был холодной головой, Лютостанский — пламенным сердцем, а Минька — могучими чистыми руками.

И дела я теперь вел только вместе с Лютостанским. Где уж мне было записать протокол допроса таким неповторимо красивым почерком! Можно сказать, лучшим во всем министерстве или даже во всей стране! И подписью своей я старался не снижать, не портить художественного впечатления от этих замечательных документов, где кошмар и ужас содеянных изменниками злодеяний фиксировался навек букворисовальным способом. Чего мне было соваться со своей куриной подписью в эти скрижали законного возмездия, в священные манускрипты разразившейся наконец над нечестивыми головами грозы справедливости.

И Лютостанский был счастлив, что благодаря моей скромности начальству заметнее его усердие.

И Минька был доволен, что я не пру на первые роли, не суюсь поперед батьки в пекло честолюбия, в ласкающий жар удовлетворенного тщеславия.

Я представил Лютостанского к внеочередному производству в специальном воинском звании и вызвал к себе с докладом оперуполномоченного Аркадия Мерзона.

АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ.

Темное лицо Мангуста маячило перед глазами, двоилось, пухло и вырастало в гигантское — под самый потолок кабака — облако, накрывало мглой, заворачивало в черноту, крутило меня, безвольного и слабого.

Еда на столе почти не тронута. И мясо филейное с грибами остыло, ссохлось. И мороженое растаяло. А бутылка — почти пустая. Оглоушил я ее, гуляя далеко отсюда, с вернувшимся после долгой отлучки Владиславом Ипполитовичем.

Все качается, плывет передо мной. Головокружение. Кружение головы. Кажущееся вращение в разных плоскостях. Кажущееся. Вот именно — не на самом деле, а кажущееся. Как кажется мне сидящий напротив, не существующий на самом деле Мангуст. Как кажется мне мое прошлое, которого не было. Все выдумал. Кружение головы. А у меня и не голова больше — это только кажется. У меня теперь — головогрудь. Острая головная боль в груди. Сверлящее пронзительное вращение в головогруди. Нет силы, твердости в ногах — встать и уйти. Эхма, ребята, мы не так злые, как глупые — головоногие.

Наклонилось, приблизилось ко мне сизое облако лица несуществующего Мангуста и сказало мне увещевающе:

— Лютостанский был вашим подчиненным и убить Нанноса без вашего согласия не мог…

— Мог, — ответил я вяло. — Он тогда уже многое мог…

Засмеялся зло кажущийся мне Мангуст и сказал тихо:

— Я предлагаю вам рассказать правду. Я не могу и не хочу жечь вам лицо зажигалкой, как Лютостанский сжег бороду Элиэйзеру Нанносу. Но у меня есть средства заставить вас говорить правду…

И сразу же из облака дохнуло на меня, остро потянуло из прошлого вонью паленых волос и подгорающего мяса, мелькнуло в разрыве серой пелены горбоносое лицо. Голубые глаза блаженного, истекавшие крупными каплями слез. Нелепость плачущих стариков…

— Какие же это, интересно знать, есть у вас средства? — спросил я громко и неожиданно для себя икнул. И качнулся сильно на стуле. А жидюка зловредный мне ответил:

— Свидетельские показания против вас, данные Аркадием Мерзоном.

— И где же он вам их дал? В нарсуде Фрунзенского района?

— Нет. Он дал их под присягой в Государственной прокуратуре в Иерусалиме.

— Мерзо-он? В Иерусалиме?

— Да, Мерзон. В Иерусалиме. Ваши компетентные органы разрешили ему эмиграцию в Израиль и обещали молчать о его прошлом в обмен на определенные поручения…

— Ай да Мерзон! И вы его раскололи? — подкинул я Мангусту петелечку.

Он спокойно пожал плечами:

— Я в израильской прокуратуре не служу и «колоть» Мерзона не мог.

— А где ж вы служите — в «Моссаде»? Или в «Шин-бет»?

Он не спеша закурил, посмотрел на меня из-под приподнятой брови и хладнокровно отрезал:

— Я не служу ни в «Моссаде», ни в «Шин-бет». Когда надо будет — я вам сообщу, где я работаю. Или вы догадаетесь сами.

— Воля ваша, — развел я руками.

Если он из ЦРУ или из армейской разведки, я за одну только самовольную встречу с ним сгорел дотла. Нет, другого выхода не существует, единственный МОДУС ОПЕРАНДИ — Ковшук с его кухонным тесаком. И присохнет тогда дело, как-нибудь это все рассосется. Ведь рассосался же однажды тумор у меня в груди!

И спросил с настоящим интересом:

— А что с Мерзоном-то произошло?

— С Мерзоном? Он прожил очень тихо несколько месяцев, потом пришел в прокуратуру и рассказал все, что знал. Вернулся домой и повесился.

Я покачал сочувственно головой и расхохотался:

— И вы грозитесь мне показаниями не просто эмигранта, а покойника? Дохляка? Самоубийцы? Его же свидетельствам — хрен цена!

А Мангуст одобрительно дотронулся до моего плеча, улыбнулся:

— Превосходно! В наших переговорах наметился серьезный сдвиг. Вы уже воспринимаете меня как суд. Это хорошо. Но — рано. По всем человеческим законам один человек никого судить не может.

— Тогда чего же ты хочешь? — в ярости выкрикнул я.

— Правды. Как вы убили Нанноса…

АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ.

* * *

…вызвал с докладом оперуполномоченного Аркадия Мерзона…

Пикантная подробность ситуации заключалась в том, что в центральном аппарате Конторы и на местах еще служило много евреев.

Ох уж эта еврейская страсть к полицейской работе! Со времен первого русского обер-полицмейстера, которым был еврей Дивьер, они хотят надзирать за правопорядком и нравственностью российского населения. А уж при советской власти они слетелись в Контору, как воронье на падаль. Уж очень эта работа пришлась им