Тут Ипполит Кириллович приступил к подробному описанию всехстараний Мити добыть себе деньги, чтоб избежать преступления. Он описал егопохождения у Самсонова, путешествие к Лягавому – все по документам.«Измученный, осмеянный, голодный, продавший часы на это путешествие (имея,однако, на себе полторы тысячи рублей – и будто, о, будто!), мучаясь ревностьюпо оставленному в городе предмету любви, подозревая, что она без него уйдет кФедору Павловичу, он возвращается наконец в город. Слава Богу! Она у ФедораПавловича не была. Он же сам ее и провожает к ее покровителю Самсонову.(Странное дело, к Самсонову мы не ревнивы, и это весьма характернаяпсихологическая особенность в этом деле!) Затем стремится на наблюдательныйпост „на задах“ и там – и там узнает, что Смердяков в падучей, что другой слугаболен, – поле чисто, а „знаки“ в руках его – какой соблазн! Тем не менее онвсе-таки сопротивляется; он идет к высокоуважаемой всеми нами временной здешнейжительнице госпоже Хохлаковой. Давно уже сострадающая его судьбе, эта дамапредлагает ему благоразумнейший из советов: бросить весь этот кутеж, этубезобразную любовь, эти праздношатания по трактирам, бесплодную трату молодыхсил и отправиться в Сибирь на золотые прииски: „Там исход вашим бушующим силам,вашему романическому характеру, жаждущему приключений“. Описав исход беседы итот момент, когда подсудимый вдруг получил известие о том, что Грушенька совсемне была у Самсонова, описав мгновенное исступление несчастного, измученногонервами ревнивого человека при мысли, что она именно обманула его и теперь унего, Федора Павловича, Ипполит Кириллович заключил, обращая внимание нароковое значение случая: „успей ему сказать служанка, что возлюбленная его вМокром, с „прежним“ и „бесспорным“ – ничего бы и не было. Но она опешила отстраха, заклялась-забожилась, и если подсудимый не убил ее тут же, то этопотому, что сломя голову пустился за своей изменницей. Но заметьте: как ни былон вне себя, а захватил-таки с собою медный пестик. Зачем именно пестик, зачемне другое какое оружие? Но, если мы уже целый месяц созерцали эту картину и кней приготовлялись, то чуть мелькнуло нам что-то в виде оружия, мы и схватываемего как оружие. А о том, что какой-нибудь предмет в этом роде может послужитьоружием, – это мы уже целый месяц представляли себе. Потому-то так мгновенно ибесспорно и признали его за оружие! А потому все же не бессознательно, все жене невольно схватил он этот роковой пестик. И вот он в отцовском саду – полечисто, свидетелей нет, глубокая ночь, мрак и ревность. Подозрение, что оназдесь, с ним, с соперником его, в его объятиях и, может быть, смеется над ним вэту минуту, – захватывает ему дух. Да и не подозрение только – какие уж теперьподозрения, обман явен, очевиден: она тут, вот в этой комнате, откуда свет, онау него там, за ширмами, – и вот несчастный подкрадывается к окну, почтительно внего заглядывает, благонравно смиряется и благоразумно уходит, поскорее вон отбеды, чтобы чего не произошло, опасного и безнравственного, – и нас в этомхотят уверить, нас, знающих характер подсудимого, понимающих, в каком он былсостоянии духа, в состоянии, нам известном по фактам, а главное, обладаязнаками, которыми тотчас же мог отпереть дом и войти!“ Здесь по поводу „знаков“Ипполит Кириллович оставил на время свое обвинение и нашел необходимымраспространиться о Смердякове, с тем чтоб уж совершенно исчерпать весь этотвводный эпизод о подозрении Смердякова в убийстве и покончить с этою мыслию разнавсегда. Сделал он это весьма обстоятельно, и все поняли, что, несмотря на всевыказываемое им презрение к этому предположению, он все-таки считал его весьмаважным.

«Во-первых, откуда взялась возможность подобного подозрения?– начал с этого вопроса Ипполит Кириллович. – Первый крикнувший, что убилСмердяков, был сам подсудимый в минуту своего ареста, и, однако, непредставивший с самого первого крика своего и до самой сей минуты суда ниединого факта в подтверждение своего обвинения – и не только факта, но дажесколько-нибудь сообразного с человеческим смыслом намека на какой-нибудь факт.Затем подтверждают обвинение это только три лица: оба брата подсудимого игоспожа Светлова. Но старший брат подсудимого объявил свое подозрение толькосегодня, в болезни, в припадке бесспорного умоисступления и горячки, а прежде,во все два месяца, как нам положительно это известно, совершенно разделялубеждение о виновности своего брата, даже не искал возражать против этой идеи.Но мы этим займемся особенно еще потом. Затем младший брат подсудимого намобъявляет давеча сам, что фактов в подтверждение своей мысли о виновностиСмердякова не имеет никаких, ни малейших, а заключает так лишь со слов самогоподсудимого и „по выражению его лица“ – да, это колоссальное доказательствобыло дважды произнесено давеча его братом. Госпожа же Светлова выразилась даже,может быть, и еще колоссальнее: „Что подсудимый вам скажет, тому и верьте, нетаков человек, чтобы солгал“. Вот все фактические доказательства на Смердяковаот этих трех лиц, слишком заинтересованных в судьбе подсудимого. И между темобвинение на Смердякова ходило и держалось, и держится – можно этому поверить,можно это представить?»

Тут Ипполит Кириллович нашел нужным слегка очертить характерпокойного Смердякова, «прекратившего жизнь свою в припадке болезненногоумоисступления и помешательства». Он представил его человеком слабоумным, сзачатком некоторого смутного образования, сбитого с толку философскими идеямине под силу его уму и испугавшегося иных современных учений о долге иобязанности, широко преподанных ему практически – бесшабашною жизнию покойногоего барина, а может быть и отца, Федора Павловича, а теоретически – разнымистранными философскими разговорами с старшим сыном барина, Иваном Федоровичем,охотно позволявшим себе это развлечение – вероятно, от скуки или от потребностинасмешки, не нашедшей лучшего приложения. Он мне сам рассказывал о своемдушевном состоянии в последние дни своего пребывания в доме своего барина, –пояснил Ипполит Кириллович, – но свидетельствуют о том же и другие: самподсудимый, брат его и даже слуга Григорий, то есть все те, которые должны былизнать его весьма близко. Кроме того, удрученный падучею болезнию, Смердяков был«труслив как курица». «Он падал мне в ноги и целовал мои ноги, – сообщал намсам подсудимый в ту минуту, когда еще не сознавал некоторой для себя невыгоды втаком сообщении, – это курица в падучей болезни», – выразился он про него своимхарактерным языком. И вот его-то подсудимый (о чем и сам свидетельствует)выбирает в свои доверенные и запугивает настолько, что тот соглашается наконецслужить ему шпионом и переносчиком. В этом качестве домашнего соглядатая онизменяет своему барину, сообщает подсудимому и о существовании пакета с деньгами,и про знаки, по которым можно проникнуть к барину, – да и как бы он мог несообщить! «Убьют-с, видел прямо, что убьют меня-с», – говорил он на следствии,трясясь и трепеща даже перед нами, несмотря на то, что запугавший его мучительбыл уже сам тогда под арестом и не мог уже прийти наказать его. «Подозревалименя всякую минуту-с, сам в страхе и трепете, чтобы только их гнев утолить,спешил сообщать им всякую тайну-с, чтобы тем самым невинность мою перед нимивидеть могли-с и живого на покаяние отпустили-с». Вот собственные слова его, яих записал и запомнил: «Как закричит, бывало, на меня, я так на коленки передними и паду». Будучи высокочестным от природы своей молодым человеком и войдятем в доверенность своего барина, отличившего в нем эту честность, когда тотвозвратил ему потерянные им деньги, несчастный Смердяков, надо думать, страшномучился раскаянием в измене своему барину, которого любил как своегоблагодетеля. Сильно страдающие от падучей болезни, по свидетельству глубочайшихпсихиатров, всегда наклонны к беспрерывному и, конечно, болезненномусамообвинению. Они мучаются от своей «виновности» в чем-то и перед кем-то,мучаются угрызениями совести, часто, даже безо всякого основания,преувеличивают и даже сами выдумывают на себя разные вины и преступления. И вотподобный-то субъект становится действительно виновным и преступным от страху иот запугивания. Кроме того, он сильно предчувствовал, что из слагающихся наглазах его обстоятельств может выйти нечто недоброе. Когда старший сын ФедораПавловича, Иван Федорович, перед самою катастрофой уезжал в Москву, Смердяковумолял его остаться, не смея, однако же, по трусливому обычаю своему, высказатьему все опасения свои в виде ясном и категорическом. Он лишь удовольствовалсянамеками, но намеков не поняли. Надо заметить, что в Иване Федоровиче он виделкак бы свою защиту, как бы гарантию в том, что пока тот дома, то не случитсябеды. Вспомните выражение в «пьяном» письме Дмитрия Карамазова: «Убью старика,если только уедет Иван»; стало быть, присутствие Ивана Федоровича казалось всемкак бы гарантией тишины и порядка в доме. И вот он-то и уезжает, а Смердяковтотчас же, почти через час по отъезде молодого барина, упадает в падучейболезни. Но это совершенно понятно. Здесь надо упомянуть, что, удрученный страхамии своего рода отчаянием, Смердяков в последние дни особенно ощущал в себевозможность приближения припадков падучей, которая и прежде всегда случалась сним в минуты нравственного напряжения и потрясения. День и час этих припадковугадать, конечно, нельзя, но расположение к припадку каждый эпилептик ощутить всебе может заранее. Так говорит медицина. И вот только что съезжает со двораИван Федорович, как Смердяков, под впечатлением своего, так сказать, сиротстваи своей беззащитности, идет за домашним делом в погреб, спускается вниз полестнице и думает: «Будет или не будет припадок, а что, коль сейчас придет?» Ивот именно от этого настроения, от этой мнительности, от этих вопросов исхватывает его горловая спазма, всегда предшествующая падучей, и он летитстремглав без сознания на дно погреба. И вот, в этой самой естественнойслучайности ухищряются видеть какое-то подозрение, какое-то указание, какой-тонамек на то, что он нарочно притворился больным! Но если нарочно, то являетсятотчас вопрос: для чего же? Из какого расчета, с какою же целью? Я уже неговорю про медицину; наука, дескать, лжет, наука ошибается, доктора не сумелиотличить истины от притворства, – пусть, пусть, но ответьте же мне, однако, навопрос: для чего ему было притворяться? Не для того ли, чтобы, замысливубийство, обратить на себя случившимся припадком заранее и поскорее внимание вдоме? Видите ли, господа присяжные заседатели, в доме Федора Павловича в ночьпреступления было и перебывало пять человек: во-первых, сам Федор Павлович, новедь не он же убил себя, это ясно; во-вторых, слуга его Григорий, но ведь тогосамого чуть не убили, в-третьих, жена Григория, служанка Марфа Игнатьевна, нопредставить ее убийцей своего барина просто стыдно. Остаются, стало быть, навиду два человека: подсудимый и Смердяков. Но так как подсудимый уверяет, чтоубил не он, то, стало быть, должен был убить Смердяков, другого выхода нет, ибоникого другого нельзя найти, никакого другого убийцы не подберешь. Вот, вот,стало быть, откуда произошло это «хитрое» и колоссальное обвинение нанесчастного, вчера покончившего с собой идиота! Именно только по тому одному,что другого некого подобрать! Будь хоть тень, хоть подозрение на кого другого,на какое-нибудь шестое лицо, то я убежден, что даже сам подсудимый постыдилсябы показать тогда на Смердякова, а показал бы на это шестое лицо, ибо обвинятьСмердякова в этом убийстве есть совершенный абсурд.