массовой с эпохи Просвещения, оставляют человека Нового времени «наедине с собой». Внешние авторитеты (церкви, монархии, сословной чести) предстают перед судом разума и дискредитируются им. Свобода индивидуальной мысли становится для стряхивающих традиции и предрассудки интеллектуалов «пиршеством духовным», формируя и обосновывая ценности североатлантического либерализма.

Однако внутренняя потребность в таком, вольтеровском, полете духа ощущалась лишь крайне малочисленной группой западных интеллектуалов. Следующие же за их ходом мысли представители образованной и полуобразованной части общества уже обращали их выводы, через социальную философию Ж.-Ж. Руссо, в практическое русло, в конце концов – в якобинскую диктатуру гильотины и злобную мещанскую пошлость, ужаснувшую в Париже середины XIX в. в равной мере как Ш. Бодлера, так и А. И. Герцена.

При этом абсолютное большинство людей всегда ощущало и продолжает ощущать психологическую потребность в самоидентификации с чем-то якобы высшим, более важным и ценным, чем их собственное «Я». И когда отпали (или поблекли) прежние формы самоидентификации (конфессиональная, монархическая – в качестве верности правящей династии, сословная), при том, что сама идея внутреннего, духовного, сопричастного Богу, начала (основы) человека, не очень-то пропагандировавшаяся и ранее официальной церковью, была поставлена под сомнение (или даже просто осмеяна) сперва философами Просвещения, а затем позитивистами и материалистами, у масс, во-первых, появилась потребность в новых формах самоидентификации и, во-вторых, утратилось ощущение трансцендентного, божественного измерения бытия.

И в этих-то условиях, в похмелье разочарования, последовавшего за Великой Французской революцией, начинают выдвигаться на первый план такие формы «одномерной» самоидентификации, как социально-классовая и этнонациональная. При этом утрачивается вселенская масштабность понимания места личности в структуре бытия, еще актуальная для Вольтера и Г. В. Гегеля, но уже не ощущающаяся у О. Конта и К. Маркса.

Утратившие живое религиозное чувство звезды эпохи Просвещения и немецкой классической философии (за исключением разве что Ф. В. Шеллинга) уже рассматривали человека преимущественно одномерно – в одной, рациональной, плоскости. Разум был провозглашен высшей ценностью, критерием истины, норм общественного устройства и принципов переустройства мира. Жертвы Великой Французской революции и наполеоновских войн показали цену такой установки.

Идея сознательного преобразования мира по «законам разума» не только обернулась в последнем десятилетии XVIII в. страшным кровопролитием, но и способствовала формированию у республиканских, затем – наполеоновских солдат ощущения своего национального превосходства над представителями других народов. Теоретические основания этого невольно заложил Ж.-А. Кондорсе, считавший, что прогресс человечества в каждое время возглавляется неким ведущим народом, в частности, греками в древности и французами – в Новое время. Несколько позднее о том же, но уже имея в виду немцев, говорили И. Г. Фихте и Г. В. Гегель.

Вызов со стороны Наполеоновской империи порождал подъем национальных чувств (осмысливавшихся в контексте культуры формировавшегося романтизма) у немцев, русских, итальянцев, испанцев и пр. Национальное в таких условиях стало все более выдвигаться на первый план.

С другой стороны, внедрение лозунгов свободы, равенства и братства происходило на фоне неприкрытого обогащения одних за счет других, при том, что имущественное неравенство после отмены сословных привилегий утратило какое-либо идейное оправдание. Формальное гражданское равенство перечеркивалось фактическим экономическим неравенством, оборачивавшимся неравенством социальным, политическим и пр.

В обществе обнажились классовая структура и классовые противоречия. Неимущие ощутили себя обманутыми, тем более, что в среде западных интеллектуалов вскоре нашлись проповедники социализма и коммунизма. Начиная с Г. Бабефа, идея равенства осмысливается в их кругах в плане равенства социально-экономического, на основе ликвидации частной собственности. Наиболее последовательно такое его понимание получило разработку у К. Маркса.

Таким образом, ко времени Венского конгресса 1815 г. в Европе в эмбриональном виде уже сформировались две тоталитарные по своим потенциям идеологемы массовых движений следующих десятилетий: националистическая и социалистическая, как ее крайняя форма – коммунистическая, в равной мере противостоящие духу либерализма, но находящиеся между собой в самых различных отношениях – от симбиоза до противоборства.

Социально-психологические их основания достаточно подобны. Определенная совокупность людей, имеющих некоторые сходные черты, отличающие их от других и конституирующие в их глазах их идентичность, ощущают себя обездоленными, несчастными и угнетенными по вине некоей иной общественной группы. Если основой самоидентичности избирается национально-языковый момент, то и угнетателей (шире – обидчиков) видят в представителях другого народа. Если же идентичность понимается преимущественно в социальном, классовом плане, то и «силы зла» персонифицируются в виде господствующего класса. Обе идеологемы предполагают «образ врага» и пафос «борьбы за справедливость».

В контексте социалистической (особенно коммунистической) парадигмы главной шкалой определения качества людей является их классовая принадлежность. Правда на стороне бедных, не имеющих собственности и испытывающих эксплуатацию. Они должны объединиться, сбросить иго богачей, которым принадлежат средства производства, обобществить собственность и утвердить на этом справедливость и счастье.

В контексте националистической парадигмы главное, что характеризует и отличает людей – их этнокультурно-языковая принадлежность. Как само собою разумеющееся принимается положение о том, что последняя определяет не только сущность каждого отдельного индивида, но и задает базовые параметры сплочения и противостояния людей, причастных или не причастных данной этнической общности.

Если данная этническая группа является доминирующей в пределах некоего полиэтнического государственного образования, у ее представителей развивается комплекс превосходства по отношению к другим народам, что порождает шовинизм. Если же народ занимает подчиненное положение, тем более, если его представители ущемлены в правах именно в связи с их этнической принадлежностью, у его представителей развивается комплекс неполноценности, компенсирующийся ростом ненависти к господствующему этносу и фантазиями относительно собственного былого и будущего величия. Доминирующий народ (в целом, как таковой) объявляется виновником всех бед и страданий. На этой основе и формируется собственно националистическая идеология.

Буддизм или христианство видят проблему страдания (как бы различно они не оценивали его значение в жизни личности) в ее экзистенциальной глубине и целостности, тогда как социализм и национализм редуцируют ее к одному (пусть даже действительно имеющему место) аспекту, обезличивают ее, подменяют персональное, интимное внешним, объективированным. Отыскивается виновный, который выступает в качестве персонификации иной, доминирующей (реально или в воображении) социальной или национальной (расовой) группы. За такой установкой нетрудно усмотреть ощущение ущемленности, ущербности, в конечном счете – комплекс неполноценности, порождающий жажду сверхкомпенсации.

В борьбе за достижение общих целей предельно схематизированные идеи и метафоры типа «дух нации» или «сознание класса» (имплицитно предполагающие конструирование образа нации или класса по аналогии с личностью, обладающей духом и сознанием) начинают онтологизироваться. При этом забывают, что такие понятия, как «нация», «государственность», «класс» и пр., – фантомы по сравнению с реальными людьми и их интересами.

В этой связи уместно вспомнить критику, с которой Н. А. Бердяев в свое время выступил против «иерархического персонализма» Н. О. Лосского, склонного усматривать личностное начало в состоящих из множества личностей сообществах людей. Согласно такому подходу,