Ты колдунов и ведьм: восстав из тлена,

Они запретных чар сплетают паутину,

И мертвецы, могильный прах отринув,

Живых вновь обретают зыбкий зрак

И, оскверняя склепов древний мрак,

Любви там нечестивой предаются

С несчастными, кому их черный морок

Застил глаза, и в их купаются крови,

Ей упиваясь в пыльных саркофагах.

Людар «Литания Тасайдону»

Как издавна повелось в Тасууне, похороны Илалоты, придворной дамы самочинно вдовствующей царицы Ксантлики, стали поводом для пышных празднеств и необузданного веселья. Три дня, облаченная в роскошные одеяния, лежала Илалота посреди огромного пиршественного зала царского дворца в Мираабе на устланных пестрыми восточными шелками носилках под пологом цвета розовых лепестков, вполне достойном венчать брачное ложе. Вокруг нее от рассвета до заката, от прохладных вечерних сумерек до жаркой хмельной зари неослабно бушевал неистовый водоворот погребальных оргий. Вельможи, сановники, стражники, поварята, астрологи, евнухи, фрейлины, камеристки и рабыни царицы Ксантлики без устали и перерыва предавались неукротимому разгулу, дабы почтить память усопшей так, как она того заслуживала. Своды зала оглашались непристойными песнями и фривольными куплетами, танцоры исступленно кружились в неистовых плясках под сладострастный хор неутомимых лютен. Вина и прочие хмельные напитки лились рекой из гигантских амфор; столы ломились от изобилия пряных яств, которые горами высились на подносах и никогда не иссякали. Бражники поднимали кубки во славу Илалоты, пока шелка, устилавшие ее носилки, не побагровели от пролитого вина. Повсюду вокруг в самых разнузданных и непринужденных позах раскинулись тела тех, кто решил предаться любовным утехам или пал жертвой чересчур обильных возлияний. Лежа с полусмеженными веками и чуть приоткрытыми губами в розоватой тени полога, Илалота ничем не напоминала умершую, а казалась спящей императрицей, что беспристрастно правит живыми и мертвыми. Это обстоятельство, равно как и то, что после смерти ее прекрасные черты странным образом стали еще прекраснее, отмечали многие, а кое-кто даже утверждал, что она словно ожидает поцелуя возлюбленного, а не могильного тлена.

На третий вечер, когда были зажжены многоглавые медные светильники и обряды уже подходили к завершению, ко двору возвратился лорд Тулос, официальный любовник царицы Ксантлики, который неделю назад уехал проведать свои владения на западной границе и не слыхал о кончине Илалоты. Когда, все еще ни о чем не подозревая, он переступил порог зала, вакханалия уже утихала и тех, кто в изнеможении распростерся на полу, насчитывалось больше, чем тех, у кого еще оставались силы двигаться, пить и веселиться.

На лице вельможи не отразилось никакого удивления, ибо к подобным сценам он привык еще с малолетства. Однако же, когда он приблизился к погребальным носилкам, то был несколько изумлен, увидев, кто на них лежит. Среди многочисленных красавиц Мирааба, на которых ему доводилось обратить свой сладострастный взор, Илалота удерживала его интерес дольше многих прочих и, как говорили, оплакивала его непостоянство безутешней остальных. Месяцем ранее ее потеснила Ксантлика, в недвусмысленной манере изъявившая Тулосу свою благосклонность, и тот оставил прежнюю возлюбленную – впрочем, не без сожаления, ибо положение любовника царицы, хотя и не лишенное определенных преимуществ и приятности, было довольно шатким. Поговаривали, что Кcантлика избавилась от покойного царя Архайна при помощи обнаруженного в одной из древних гробниц фиала с ядом, который своим коварством и действенностью обязан был искусству колдунов былых дней. Обретя свободу, царица затем сменила множество любовников, и тех, кому не посчастливилось навлечь на себя ее недовольство, неизменно ждал конец столь же жестокий, как и Архайна. Неистощимо изобретательная и ненасытная, она требовала неукоснительно хранить ей верность, что вызывало у Тулоса некоторую досаду, и тот, сославшись на неотложные дела в своих отдаленных владениях, рад был провести неделю вдали от двора.

Теперь, стоя перед усопшей, Тулос позабыл про царицу и погрузился в воспоминания о летних ночах, исполненных одуряющего аромата жасмина и жасминно-белых прелестей Илалоты. Ему труднее прочих было поверить в ее кончину, ибо нынешний вид ее ничем не отличался от обличья, которое она нередко принимала во времена их связи. Покоряясь его прихоти, она прикидывалась недвижной и безмолвной, точно скованная оцепенением сна или смерти, и он любил ее со всем пылом, не растрачивая силы на тигриную страсть, с какой она обыкновенно отвечала на его ласки или сама вызывала их.

Мало-помалу, точно подчиняясь чарам какого-то могущественного некроманта, Тулос оказался во власти диковинной иллюзии. Ему чудилось, что те жаркие жасминовые ночи вернулись вновь и он очутился в заветной беседке в дворцовом саду, где Илалота ждала его на ложе, усыпанном душистыми лепестками, бездвижная и безмолвная. Он словно перенесся из шумного зала с его слепящим светом и разрумянившимися от хмеля лицами в озаренный луной сад, где цветы сонно клонили свои головки к земле, а возгласы придворных превратились в еле слышный посвист ветра в ветвях кипарисов и жасмина. Июньская ночь полнилась теплым, будоражащим кровь благоуханием, и снова, как в былые времена, казалось, что его источает сама Илалота, а не цветы. Охваченный неодолимым желанием, Тулос склонился над ней и почувствовал, как ее прохладная рука невольно затрепетала под его губами.

Однако грезы его были грубо прерваны полным медоточивого яда шепотом:

– Мне показалось или ты забылся, господин мой Тулос? Впрочем, я едва ли удивлена, ибо многие мои приближенные полагают, что после смерти покойница стала прекраснее, чем была при жизни.

Морок рассеялся, и Тулос, обернувшись, увидел перед собой Ксантлику. Одеяния ее были в беспорядке, распущенные волосы всклокочены, и, пошатнувшись, она впилась в плечо Тулоса острыми ногтями. Полные кроваво-красные губы ее изгибались в недоброй улыбке, а желтые глаза под удлиненными веками горели по-кошачьи ревнивым огнем.

Тулос, охваченный странным замешательством, лишь отчасти помнил наваждение, во власти которого оказался, и не понимал, впрямь ли поцеловал Илалоту и ощутил ответный трепет ее плоти. Поистине, подумалось ему, такого не могло случиться; он просто грезил наяву. Однако гнев Ксантлики и ее слова встревожили его, и полупьяные смешки и непристойные шуточки, которые пробежали по залу, тоже.

– Берегись, Тулос, – шепнула царица; необъяснимая вспышка гнева ее, казалось, миновала. – Ходят слухи, что она была ведьмой….

– Как она умерла? – спросил Тулос.

– Поговаривают, что от любовной лихорадки.

– Ну, тогда она точно не была ведьмой, – произнес Тулос беспечно, однако на душе у него скребли кошки. – От этого недуга у истинной колдуньи непременно нашлось бы противоядие.

– Ее снедала любовь к тебе, – произнесла Ксантлика угрюмо, – а сердце у тебя, как известно любой женщине, чернее и тверже черного алмаза. С ним не совладать ни одним чарам, даже самым могущественным. –