— Да уж. Ты ведь им не писал ни разу. Не так ли? Все сведения о тебе мы черпали из газет или узнавали из Уайтхолла…

— Я не силен в письмах, они это знают. Кстати, Мэгги, как они поживают?

— У них все хорошо. — Она вытащила из-под одеяла руку, погладив собаку по головке. — Даже лучше, чем просто хорошо. Сам увидишь. Они сегодня должны вернуться в город. Если только не…

— Только что? — поднял брови Джереми.

— Разве она не сообщила тебе в последнем письме?

Он продолжал выжидательно смотреть на Мэгги. «Сейчас она наконец признается во всем, расскажет о своей помолвке».

— Нет, а в чем дело?

— Твоя тетя дохаживает последние недели беременности, скоро у тебя, видимо, появится еще один кузен.

— Господи! — воскликнул Джереми, падая навзничь. — Только не говори мне, что дядя с тетушкой не прекратили это занятие! Прямо кролики! В их-то возрасте! Позор.

— Ну, Джереми, — мягко укорила его Мэгги.

— И который по счету? Номер восьмой?

— Седьмой. Перестань, они же твоя семья.

— Полагаю, да.

Джереми перевернулся на живот и поглядел на нее. Лучше бы он этого не делал. Мэгги находила очень странным, что в ее спальне мужчина… на ее постели… Однако ей не хотелось, чтобы он догадался, как для нее это непривычно. Пять лет прошло с того последнего случая, она теперь гораздо взрослее… опытнее. Ведь она жила в Париже, повидала мир за пределами Йоркшира, рисовала обнаженных мужчин. Поначалу было страшно… но Джереми знать об этом не обязательно. Просто ему следовало знать, что Мэгги Герберт видела мужское тело, правда, это ограничивалось перенесением его на бумагу или холст карандашом и кистью… Однако подробности Джереми не касались. Она преодолела свою застенчивость, уже не смущалась в обществе посторонних, научилась беседовать с умными и остроумными людьми, которые признали за ней те же достоинства.

А главное, она преодолела свою привязанность к Джереми Ролингзу.

Да, это оказалось нелегко, потребовалось много времени, но она добилась своего. Излечилась полностью. Теперь никакой его поступок, никакие слова не могли на нее подействовать. Никакие!

— Я с грустью узнал о твоей матери, — произнес он таким ласковым голосом, что Мэгги чуть не вздрогнула от удивления.

Стараясь держаться столь же раскованно, как и он, Мэгги небрежно заметила:

— О, ты слышал? Наверное, тетя написала?

Серые глаза на смуглом лице блеснули, и Джереми резко приподнялся на локте.

— Конечно, слышал. Разве ты не получила моего письма?

— Твоего письма? Я никогда не получала от тебя писем, Джереми.

Она старалась взять себя в руки, чтобы ее слова не прозвучали жалобно. Ведь она ни разу не получала никаких писем. Ни когда умерла ее матушка, ни когда в газетах появились сообщения о его победе в Джайпуре, ни когда разнеслась весть о том, какой награды удостоил его магараджа за эту победу.

— Я тебе писал. — Теперь в голосе Джереми слышалось возмущение. — И, кстати, это было чертовски хорошее письмо. Куда же оно могло подеваться? Я адресовал его в Герберт-Парк.

— Вероятно, затерялось. С письмами такое иногда случается. Не стоит волноваться, главное, что ты вспомнил обо мне…

— Господи, Мэгги, конечно, я помнил о тебе.

Она быстро отодвинулась. Нет, дело не только в его взгляде, хотя серебристые глаза тревожили душу, как глаза хищника в ночи, поймавшие свет фонаря. Она уже не поддастся их чарам. Но упоминание о смерти матери пронзило ей сердце. Леди Герберт умерла больше года назад, но Мэгги все еще не могла спокойно думать о ней или вспоминать без слез лицо отца, когда миссис Паркс мрачно сообщила ему, что его жена скончалась.

Теплое прикосновение к руке оторвало Мэгги от грустных мыслей. Опустив глаза, она думала увидеть прижавшуюся собачку, однако на ее белых пальцах успокаивающе лежала загорелая ладонь Джереми.

— Мэгги, с тобой все в порядке? — Он сидел в нескольких дюймах от нее, заслоняя плечами и головой остальной мир. Она кивнула, боясь собственного голоса. — Ты уверена?

Когда она снова кивнула, Джереми, как в детстве, поднес к глазам ее руку и стал рассматривать пальцы.

— А-а, — весело произнес он. — Недавно мы работали умброй. А это что? Какая-то чернота! Ты осмелела, юная леди. Раньше ты не проявляла пристрастия к черному цвету. Что тут еще? Угу, немножко небесно-голубого…

— Лазури, — хихикнула Мэгги, хотя понимала, что следует отнять у него руку.

Вдруг появится ее служанка? Хилл будет поражена, обнаружив в спальне мужчину, пусть даже этот мужчина хозяин дома, и наверняка отругает ее утром за то, что она провела ночь под одной крышей с неженатым джентльменом… Тем более что она принимала его наедине, да еще в спальне…

— Лазурь? Полагаю, это результат пребывания в какой-нибудь особой художественной школе. Чем плох старый небесно-голубой?

— Ничем, — ласково откликнулась Мэгги, и герцог изумленно посмотрел на нее.

«О Боже, сейчас он меня поцелует!» Сердце у нее забилось, как пять лет назад… Они снова одни в спальне, и опять их некому остановить. Мэгги не знала, который час, но, судя по мраку за окнами, подозревала, что слишком ранний, чтобы в доме кто-то проснулся. Даже Хилл. Если Джереми ее поцелует, она вновь будет захвачена сладостью его объятий и не сможет противостоять… Что тогда?

Джереми не стал ее целовать, хотя подобная мысль у него возникала неоднократно с того момента, как Мэгги открыла свои карие глазищи. Но внутренний голос подсказывал, что время для этого еще не пришло…

К тому же не следовало забывать о ее помолвке. Конечно, его не слишком волновало наличие жениха, однако поглядеть на него он бы не возражал. Герцогу не хотелось убивать чертова глупца… по возможности. Пять лет, проведенные в крови и сражениях, отвратили его от подобных развлечений, оставить человека в живых иногда гораздо опрятнее, чем убивать. И все-таки он бы спокойно убил ее жениха, хотя это могло осложнить дальнейшее. Особенно если Мэгги и впрямь искренне привязана к ублюдку.

Поэтому, вместо того чтобы поцеловать ее, Джереми отбросил руку девушки.

— Итак, — произнес он, как бы продолжая начатый разговор, — ты уже знаменитая художница. Во всяком случае, так отозвалась о тебе Пиджин в своем письме.

Мэгги почувствовала облегчение, что ее опасения не сбылись, и одновременно разочарование, что он легко отказался от поцелуя. Сердце у нее мучительно заныло. Нет, ей не следовало забывать, что теперь его поцелуи, как известно, принадлежали другой.

— Не знаю насчет знаменитости, — осторожно начала она, слава Богу, ее голос звучал достаточно твердо, — но художницей я стала. По крайней мере надеюсь на это.