На ступеньках лежала какая-то странная куча, похоже, кто-топотерял меховую шапку. Я присела на корточки и увидела Хучика. Мопс спал внелепой позе, в совершенно невероятном для него месте. Как правило, онзабивается в кровать ко мне или к Мане. Правда, охотнее всего Хуч проводил быночи с Ольгой, только не подумайте, что Хучик больше всех любит Зайку, нет,просто у нас у всех одеяла из овечьей шерсти, довольно тяжелые, а Ольга спитпод пуховым. Хучику же нравится, когда на его жирненькое тельце ничего недавит, а поскольку он всегда дремлет, прижавшись к хозяевам, спрятав все телопод плед, то пуховая перинка – это то, что нужно. Но у Ольги в спальне обожаютпроводить время наши кошки, Фифина и Клеопатра. Устроившись уютненько всемейной постели, киски недовольно шипят, завидя Хуча, а мопс не рискуетсвязываться с противными дамами. Он великолепно знает, какие острые когтипрячутся в их бархатных лапках!

Но Хучик никогда не спит на лестнице, на жестких ступеньках,по которым гуляет сквозняк. Такое ощущение, что бедняга брел в спальню и свалилсяна полпути.

– Миленький, что случилось? – спросила я, трогаяшелковую шерстку. – Ты заболел?

Хуч приоткрыл мутные глаза, попробовал встать на коротенькиелапки, но они разъехались, и мопс вновь рухнул на ступеньку. Правда, он незаснул, теперь Хучик громко икал.

Мне стало совсем не по себе. Надо разбудить Маню, вдругХучик заболел?

– Не волнуйтесь, – раздался прямо над моим ухомгустой мужской голос.

От неожиданности я, забыв, что на мне из одежды толькофутболка, резко вскочила.

– Кто здесь?

– Не бойтесь, – произнес выступающий из темнотыБорис.

Его глаза мигом уставились на мои голые ноги. Я быстро села,натянула майку на колени и поинтересовалась:

– Разве вы не уехали?

– Нет, завтра начнем съемки с утра, Ольга радушнопредложила остаться. Зачем вы прячете свои ноги? Кто-нибудь говорил вам, чтоони очаровательны?

– Да, – обозлилась я, – все мои четверо мужейначинали с того, что сообщали о красоте моих конечностей.

Борис хмыкнул, окинул меня взглядом и сообщил:

– Все остальное тоже замечательно.

Я не люблю, когда мне говорят комплименты, и в отличие отнекоторых женщин великолепно знаю: мой выигрышный билет не красота, которой,если признаться, я совсем не обладаю, а ум, проницательность и редкое обаяние.Но, повторяю, комплименты терпеть не могу. В особенности мне не нравится, когданезнакомый мужчина, одетый в джинсы и пуловер, стоит надо мной, полураздетой, вполночь, на темной лестнице и сообщает:

– Дорогая, вы необыкновенно хороши!

На всякий случай я решила сменить тему и быстро спросила:

– А почему вы сказали, что не стоит волноваться из-заХуча? Он, похоже, заболел…

Борис засмеялся.

– Мопс вылизал ликер, вылившийся на ковер. Все, что неуспело впитаться.

Я наклонилась и понюхала морду Хуча. Точно! От нее пахлогорьким миндалем. Амаретто! Липкая гадость, которую в доме никто не пьет. Зайкалюбит коньяк, Кешка – виски, а мы с Маруськой не употребляем ничего крепчекефира. Ума не приложу, откуда у нас взялась эта бутылка, наверное, принес кто-тоиз гостей!

Хуч методично икал.

– Ты нализался, – возмутилась я, – пьянаясобака – позор семьи!

– В гневе вы очаровательны, – понизив голос,сообщил режиссер и пододвинулся так близко, что я почувствовала запах одеколона«Кензо».

Странно, до сих пор мне нравилась продукция этогорафинированного парижанина, сделавшего карьеру на любви Европы ко всемувосточному. Но сейчас аромат показался тошнотворным.

– Вам не скучно одной, такой богатой, без мужа? –нежно ворковал Борис.

Я подхватила Хуча, прижала его к себе и резко сообщила:

– Борис, вы ошибаетесь.

– В чем?

– Я нищая.

– Ну да, – хихикнул режиссер, – парочкамиллионов во французском банке, два дома и гора драгоценностей не в счет.

– Есть еще коллекция великих импрессионистов, – совздохом уточнила я. – Только все богатство принадлежит Кеше, Мане и моейлучшей подруге Наташе, баронессе Макмайер. У меня только и есть, что носильныевещи, поняли?

– Вы нравитесь мне сама по себе, – пропел Боря.

– А вы мне нет, – отрезала я, встала и пошла полестнице вверх, кожей ощущая его липкий взгляд, ползающий по моей фигуре.Внезапно в душе проснулась тоска. Ну почему у меня всегда так? Детипередрались, поужинать, судя по всему, не удастся, в доме появился противныймужик, решивший охмурить глупую богачку, да еще Хуч напился, как последняясвинья!

Оставшись вчера без ужина, я не получила и завтрака. Боясь,что режиссер, оператор и Ольга заставят меня изображать невесть что, я нацыпочках прокралась в гараж и вздохнула свободно только на въезде в город.Слава богу, теперь до вечера меня никто не тронет.

Лучшая подруга Полины Аня Попова училась вместе с ней водной группе. Я доехала до Коломенского переулка, отыскала нужную аудиторию иувидела Аню, сосредоточенно пишущую в тетради. Шел урок французского. Пожилаяпреподавательница бубнила:

– Же абит…

Вот ведь безобразие, где они откопали эту особу? «Же абит!»Да ни один француз не произнесет «Я живу» таким образом… Но тут прозвенелзвонок, Анечка вышла в коридор, увидела меня и нахмурилась.

– Здравствуй, – весело сказала я, – пойдемперекусим!

– У меня еще две пары, – не слишком вежливоответила Аня.

– Ничего, я подожду.

– Пожалуйста, если делать нечего, – совсем ужгрубо ответила девушка.

Но я решила не обращать внимания на недовольный тон, в концеконцов, работа есть работа, и покладисто добавила:

– Я абсолютно свободна, просто как ветер.

Следующие несколько часов я промаялась в коридоре и от скукисделала одной девчонке домашнее задание по французскому. Обрадованная девушкамигом растрепала сокурсникам о странной тетке, лихо расправляющейся с текстами,и ко мне, словно журавли в Африку, потянулись другие студенты с тетрадями вруках.

Наконец Аня освободилась, мы сели в «Рено», и я без всякихобиняков спросила:

– Твое мнение?

– О чем?