– Каково? – с пафосом изрек Хуан.

– Я бросаю юридический! – заключил Андрей. – Я не хочу заниматься этим тупым человеческим бесправьем, когда природа так грандиозно прозорлива!

– Вооот, – протянул испанец. – А ты хотел мять все это берцами и расстреливать из боевых самолетов.

– Я хотел воевать с людьми, – потупился студент.

– Не время, – зоолог поднял вверх палец с обгрызанным ногтем. – Время изучать этот мир! Вперед, мой друг!

Они поползли по следу дальше, сопровождаемые маленьким верным Рафиком и здоровым, как слон, дурашливым Хосе.

Андрей практически перебрался к Хуану. Вечерами испанец играл на гитаре фламенко и тихонечко рассказывал о детстве: маленьком городке Саламанке, настолько старом, что дома XVII века казались там современными. О матери, которая воспитала его и еще четверых братьев. Об отце, которого плохо запомнил. После перенесенного в войну тифа Викензо жутко болел. Мучился с постоянными тромбами в сосудах, один в итоге оторвался.

Батутовна стала спокойнее, пока внук был под боком и с военной техники переключился на мирных заволжских лисиц. Но Анатоль тосковал. Он чувствовал, как тепло женщины уходит из его тела, наблюдал, как жизненный остов костенеет, седеет, теряет радость бытия. Из зеркала на него смотрел серый старик с потухшими глазами.

– Ну, езжай, – не выдержала теща к концу мая. – Лови за хвост свою жар-птицу, пока вы оба не погасли.

Анатолю, привыкшему к деревенской жизни, сланцам, кроксам летом и валенкам зимой, тяжело было втиснуть себя в городскую одежду. Если раньше его лампасов хватало, чтобы дыхание жены сбивалось синкопой, то теперь козырять было нечем.

Он собрал садовых цветов, взял куль изюма и сушеных яблок и отправился на утренний «Омик». Река была нежаркой, ласковой, берега зелены и свежи, как первоклашки. Нутро кораблика благоухало всеми оттенками весны. Со своим букетом Анатоль влился в красно-белую пионерскую линейку тюльпанов и нарциссов. Сквозь них пробивались ранние сорта кустовых роз, гиацинты и первые букли сортовой сирени, которые пёзды и бздуны везли продавать на городской рынок. На фоне этого разноцветья душа Красавцева была как черно-белая фотография в обрамлении неонового 3D-дизайна.

Сойдя на речном вокзале, Анатоль подумал, звонить или нет.

Был выходной. Олеся, по его подсчетам, должна еще спать. Представив ее, теплую, мятую от подушки, пахнущую каким-нибудь ягодным молочком, нанесенным с вечера, он вздрогнул.

За грудиной кто-то чиркнул спичкой о торец коробка, и короткая боль обожгла сердце. Но потом пламя сожрало древесный стебелек, оставив только черный искривленный остов, зыбкий и ломкий. И с этим огарком в душе генерал отправился в свой собственный дом. Перед дверью остановился. Вспомнил, как входил сюда после пожара в областном УВД. И мучительно закашлялся.

Случилось это лет пятнадцать назад, Андрюшка еще ходил на горшок. Красавцев только что получил третью звезду на погоны и по-прежнему возглавлял отдел по борьбе с организованной преступностью. Здание, где они сидели, хоть и располагалось в центре города с роскошным видом на Волгу, но было абсолютно ветхим, десятилетиями просящим ремонта. Что произошло в тот день, никто впоследствии так и не смог дознаться. Коротнула ли проводка, не потушили окурок, бросив его в дыру между старым дощатым полом, или реально ментовский улей подожгли бандиты (чиновники), чтобы уничтожить компрометирующие документы. Так или иначе, полыхнуло сразу на нескольких этажах. Деревянные полые перекрытия сложились как карточный домик, сотни человек оказались в западне. Пожарные приехали не сразу: брандспойты не добивали до верхних этажей, лестницы обрывались на середине здания.

Огонь полыхал так долго, что к месту трагедии съехались все телеканалы – большие и маленькие. Одни журналюги рыдали, другие – побойчее и поговнистее – делали включения на фоне людей, которые прыгали из окон и разбивались. Бравада транслировалась по федеральным каналам, шокируя зрителей явно не постановочными кадрами.

Жизнь затмевала Голливуд, не оставляя шансов на чудо. Бэтмен не прилетел, святой ливень не пролился над пожарищем. Красавцев, с обожженными легкими, полными дыма и копоти, стоял в проеме окна своего кабинета на пятом этаже и прикидывал, куда прыгнуть. За его спиной было пламя, на земле – ковер из сотрудников, переломавших позвоночники, руки и ноги. В соседнем окне выли три женщины – его красивая секретарша Алка-скакалка и две работницы архива – тучные немолодые дамы в офицерских погонах – МарьПетровна и ЛидьГавриловна. Снизу метались счастливчики – те, кто в момент возгорания чудом оказались вне здания – вышли на улицу покурить, выбежали за чебуреком, выехали на машине с мигалками по какому-то делу. Вдруг один из них заорал:

– Красавцев! В шестом окне слева – наш полковник – Красавцев! Лестницы, лестницы туда!

Пожарные кинулись перетягивать выдвижную лестницу с одного пролета к другому – тому, где кипел Красавцев. В какой-то момент носок его ботинка почувствовал стальную ступеньку. Генерал потихоньку начал толкать сооружение к правому окну, где рыдали девчонки.

– Слазь! – орали снизу менты, – спасайся, дурак!

Но Красавцев отчаянно мотал головой и сигналил руками в сторону своих сотрудниц.

– Черт с ним! – сплюнул кто-то их пожарных, – надо других снимать.

Лестница переместилась правее, и Анатолий, задыхаясь от дыма, ничего не соображая, наблюдал, как Алка-скакалка в обожженных колготках, босая, полезла вниз по ступеням. Следом за ней, белые лицом, с обгоревшими волосами, шаг за шагом потянулись МарьПетровна и ЛидьГавриловна. Он заплакал. Почему-то бабы, простые ежедневные бабы с морковными губами и простенькой бижутерией в ушах, стали для него роднее всех родных.

Внезапно зазвонил мобильный. Анатоль достал его из кармана кителя и прохрипел:

– Алле…

Олеська, заснувшая после обеда вместе с трехлетним сыном, пропустила местные новости и не подозревала о пожаре.

– Толь, ты как? – спросила она, зевая.

– Все хорошо, родная, – ответил он, стараясь из всех сил сохранить спокойствие в голосе.

– Ты что, на задании? Почему воют сирены, что за крики?

– Я у телевизора, Лесь, в кабинете. Боевик какой-то идет.

– Понятно. У нас памперсы закончились, боюсь с Андрюшкой идти гулять без них. Купишь?

– Куплю…

– Те, что зеленые с красным значком. Синие не бери, они не лезут. Опять перепутаешь, а мне ходить, менять…

– Не перепутаю…

– Ну давай, пока… странный звук рядом с тобой.

– Пока, родная…

Пламя раскаленным дыханием подошло сзади и лизнуло китель. Красавцев остатками сознания уловил растянутый внизу тент и орущих людей.

– Прыгай, полковник, прыгаааай!!!

Он зажмурил глаза и сделал шаг.

Больше ничего не помнил. На подоконнике корежился и плавился в огне его мобильный телефон, на который беспрестанно звонила прозревшая Олеська.

Очнулся в палате. Пышная, как пуховая подушка, медсестра заорала:

– Сюда, он открыл глаза!

Набежали люди в белых халатах. От них он узнал, что рожден в рубашке, что повреждены легкие, но это ничего, это лечится.

Около двух недель пролежал в престижном ожоговом центре, куда не пускали никого, даже самых близких. А после выписки купил огромный букет и поехал домой. Звонил в дверь, а у самого бил метроном в висках. Сейчас она