мышей, терзали ее пустые яркие соски.

Красавцев открыл ключом дверь, переступил через многодетную мать и вошел в крошечную квартиру. Он бывал здесь и раньше, всякий раз удивляясь неприхотливости хозяйки. Одна комната, одна кровать, стол, табуретка, полки с книгами в лохматых засаленных обложках. Гончаров «Обломов», Каверин «Два капитана» и абсолютно неуместная статуэтка нимфы, стыдливо прикрывающей груди, – подарок учительского коллектива на 60-летие.

«На фига ей нимфа?» – мелькнуло в голове у Анатоля.

Двери в комнату и на кухню отсутствовали, вместо них в проеме висели шторы-сопли из соломки. Они густо шелестели, цеплялись за волосы и одежду, словно русалка, скользящая по телу свежего утопленника.

Впервые генерал осознал, что это даже не бамбуковая соломка, а нанизанные на леску фрагменты шариковых ручек.

«Скольким же ученикам она вскрыла мозг за свою педагогическую карьеру?» – изумился Красавцев.

Но мысль прервала вожделенная табличка писающего мальчика, указывающая на туалет. Именно сюда он стремился вот уже который час. Впрочем, туалет – громко сказано. Узкая каморка была задумана архитектором так, что закрытая дверь упиралась ровно в край унитаза. То есть уместить между ними колени, ступни и прочие элементы тела было уже невозможно. Писать стоя, как это делал парень на табличке, удавалось тоже только с распахнутой дверью. Как пончиковое тело Батутовны справлялось с этой задачей, казалось непостижимым. Особенно если учесть, что в ее квартире продолжала собираться и ночевать многонаселенная семья и весь педсостав школы.

Чтобы слить в унитаз янтарную струю, Анатолю пришлось выйти в коридор. Испытав невероятное облегчение, он наконец вытер пот со лба и двинул на кухню сквозь щупальца занавески. Они вновь захрустели, костляво обвивая шею и плечи.

Красавцев скинул с себя детское творчество и распахнул холодильник. Реальность превзошла ожидания. Из недр бытовой техники пахнуло трупным запахом. На средней полке лежала колбаса, давно ставшая вселенной для иных форм жизни. Она колосилась как летнее поле, удивляя разнообразием цветов и плотностью растительного покрова. Драная кошка у порога не смогла бы соперничать богатством меха с плесенью, взращенной несчастной колбасой.

Анатоль взял несколько слоев целлофана – найти его было нетрудно, тут же, за холодильником, хранился пакет с пакетами, – обернул практически живую субстанцию и захватил с собой – «Она должна это увидеть!».

В другой пакет он сложил кошку с пятью котятами и, высыпав туда же содержимое раздутого почтового ящика, погрузил в машину.

В город возвращался поздним вечером в надежде найти на берегу Волги частного перевозчика и переправиться на вожделенный Остров, по которому он успел не просто соскучиться – затосковать.

* * *

На пристань генерал прибыл в три часа ночи. Луна светила ярче фонаря, цикады трещали автоматной очередью. Пахло водорослями, мокрой древесиной и сонными бутонами медоносов.

Анатоль выгрузил кошку на крыльцо, налил ей молока и бухнул полкило фарша из холодильника. Обалдевшая мать-героиня, забыв о детях, припала к еде. Хосе вылез из будки и начал, захлебываясь, лаять на чужого зверя, но кошка не реагировала – она готова была оказаться сожранной ради того, чтобы наесться самой. Хосе побесился на цепи, а потом утих и ворча забрался в будку. Видимо, вспомнил, как сам был переброшен по эту сторону жизни тем же человеком, таким же чудесным образом.

Кошка, обожравшись, растянулась на спине, предоставив живот пяти своим отпрыскам. Красавцев, получив удовольствие от спасения очередной души, перешел в комнату к Батутовне и развернул на тумбочке кишащую жизнью колбасу – прямо перед носом старухи. А затем под сладостный храп тещи и сам пошел спать после долгого, судьбоносного дня.

Утро было прекрасным. Батутовна озвучила его художественным матом, характерным для профессиональных литераторов, и поросячьим визгом, свойственным старухам ее поколения. Первый относился к смрадной колбасе с великолепным подшерстком плесени, второй – плешивой кошке с богатым потомством.

– Твою мать, придурок! – кричала она, прорываясь в сон Анатоля высокими нотами. – У нас что здесь – зоопарк? Вези обратно эту шалаву, иначе я утоплю ее вместе с выводком!

– Вы сейчас о кошке или о колбасе? – осведомился Красавцев, возникнув в проеме двери в пучке ослепительного солнечного света.

– Колбасу ты точно подменил, сволочь, – пенилась теща, – не могла она так испортиться! А кошку – сейчас же в Волгу! Она сожрала фарш, который я приготовила для котлет.

– Кстати, пляшите! – не обращая внимания на вопли, воскликнул Анатоль. – Вам письмо! Нет, аж восемь писем!

Он достал из брошенного на крыльце пакета пухлую пачку корреспонденции и поднял над головой:

– Из вашего почтового ящика, между прочим!

– Иди ты! – мгновенно остыла Батутовна. – От кого? Непогашенные кредиты? Судебные приставы? Мошенники?

– Мрачно вы мыслите, мама!

Анатоль поднес к глазам конверт и по слогам произнес:

– Со-ло-вьев Д. К. Республика Бурятия. Ку-рум-кан. Это кто?

Батутовна окаменела. Закрыла глаза ладонями.

– Данилка Соловьев, агроном… Моя первая и единственная любовь…

– Вот так пассаж, – обалдел зять.

Образ тещи со словом «любовь» не вязался у него никак.

Батутовна тут же забыла о кошке и колбасе, водрузила на нос очки и села за стол. Она разложила письма по датам – первая любовь, оказывается, начал телеграфировать год назад – и аккуратно ножичком вскрыла первый конверт.

Слепо елозя пальцем по мелким буквам, Батутовна то наклонялась, то отдалялась от строчек, пока не вспотела и не бросила бумагу на стол.

– Ни хрена не вижу. Прочитай! – попросила она Красавцева.

– Три условия. – Анатоль начал загибать пальцы: – Колбасу – в помойку, кошку – на ПМЖ, меня – покормить завтраком.

– Черт с тобой, – согласилась Батутовна. – Садись, жри. Шалаве своей еду будешь покупать сам.

Так махровая колбаса была выброшена, трехцветная кошка оставлена и названа Шалавой, а несколько вечеров подряд в компании Анатоля, Хуана и Андрюши были посвящены разбору бисерного почерка первой любви Батутовны. Писал агроном так, будто разговаривал с соседом, которого не видел ровно пять минут. О том, как его обокрали в магазине, недовесив говядины. О том, как вспух старый паркет после залива соседей. О том, как повстречал некоего Кольку и удивился наличию у того качественной вставной челюсти.

– Зачем мне об этом знать? – удивлялась Батутовна, но просила читать дальше.

Наконец, в перечислении монотонных будней бурятского агронома, дошли-таки до последнего письма. Оно было более пухлым, и когда Анатоль вскрыл его ножницами, оттуда что-то выпало и звякнуло об пол.

Хосе, Рафик и уже полноправная нахлебница Шалава кинулись на звук и заелозили мокрыми носами по стертым половицам. Андрюша, как самый молодой, юркнул под стол и достал простенькое серое колечко, гладкое, без изысков. Положил на стол, как некий оберег, и убрал руки на колени.

Все вопросительно смотрели на Батутовну. Она вдруг хрюкнула и неожиданно, как пробитый шланг, зарыдала. Никто и предположить не мог, что в старухе на девятом десятке спрятано столько слез. Они лились по морщинам на скатерть майским дождем из водосточной трубы.

Мужчины, как всегда неловкие и беспомощные в