момент женского плача, сидели истуканами. Первым разморозился Хуан, обняв Батутовну за плечи и спросив, в чем дело.

– Читайте, – всхлипывая, махнула она рукой.

Андрюша, самый глазастый, развернул двойной листок в клетку и торжественно начал:

– Дорогая Пелагеюшка!

– Ну, наконец-то, – хлопнул по столешнице генерал, – а то все Пелагея Потаповна, да Пелагея Потаповна.

– Пошел сегодня в магазин за хлебом… – продолжил Андрей, разочарованно оглядев компанию, – да он задолбал своими тупым похождениями!

– Пропускай, читай последнюю страницу, – сообразил Хуан.

– …Я на пенсии, жена моя давно умерла, дети уехали в столицу и совсем не навещают. Я грущу и вспоминаю нашу единственную встречу… И да, храню колечко, которое так и не надел на твой тонкий пальчик… Надеюсь, что ты жива и здорова, и, если даст Бог, мечтаю с тобой увидеться… твой Данилка…

– Опа! – Красавцев громко почесал висок. – Вот это поворот!

Батутовна все еще истекала слезами, пытаясь натянуть на жирненький мизинчек небольшое кольцо.

– Рассказывай! – вдохновился Хуан. – Ты должна нам все рассказать!

– Неси гитару, – растерла красные глаза старушка, и все заерзали на своих табуретках в предвкушении.

– Это будет блокбастер? Мелодрама? Янг эдалт [11]? – возбудился Андрюша.

– Это будет инструкция для идиоток, – вздохнула Батутовна. – Налейте мне рюмашку…

Глава 19

Агроном

История была проста, как серебряное колечко. Агроном возник в ее жизни на фоне сибирского периода одновременно с Оболенским и являл собой прямую противоположность бесноватому военному.

Данила Константинович Соловьев был образован, тих, нескладен и беззащитен. Часто приглашал Пелагею на танцы, держа в своей руке ее ладошку и несмело касаясь талии. В отличие от него, Алтан размашисто елозил своими лапищами по спине и попе Палашки, будто играл на аккордеоне. Данила был младшим специалистом в местном колхозе, отвечал за посевы рапса и пшеницы. Он много читал, любил говорить о литературе. Пелагея отвечала ему серьезно, следуя собственным конспектам и актуальной идеологии. С агрономом они обсуждали персонажей Шолохова, Островского, Катаева, Фадеева, Толстого. А с Оболенским – мыли кости почтальонше, фельдшерице, уборщице и повару. И какими бы разносторонними ни казались герои знаменитых авторов, закидоны современников, живущих по соседству, переплюнуть было невозможно. Ну вряд ли у Алексея Толстого местная прачка утопила бы в реке медвежью шубу мужниной любовницы (по стечению обстоятельств это оказалась шуба Палашки, хотя любовницей была некая Марфа), а кочегар ради экономии на похоронах сжег труп своего тестя в печи котельной. Жизнь виделась наряднее, цветастее и виртуознее книг.

Конечно, разница в словарном запасе двух ухажеров была колоссальной. Но Пелагея вышла замуж за косноязычного Алтана, годами потом анализируя – чем же руководствовалась в этом выборе хваткая девчонка в полосатой юбчонке? У Данилы изо рта пахло тиной, рукопожатие его было вялым, любовь – преданной, но унылой. Как освещение колхозного коровника. Никогда не погаснет, но ничего и не видно. Излучение Оболенского напоминало бенгальскую свечу. Радостно, бравурно, бессмысленно, сиюминутно. На это и повелась.

Возможно, Палашка никогда бы и не тужила о сибирском воздыхателе, если бы не грандиозный по своей кинематографичности случай. Они с Алтаном покидали Забайкалье. На рассвете на маленьком полустанке минуты на полторы должен был остановиться поезд до Куйбышева. Навьюченные как верблюды, она – в шубе из медведя (которую спасла-таки от утопления, вытащив багром), он – с проломленной башкой, прикрытой железной пластиной и заячьей ушанкой.

Задача была рассчитать, как встанет состав, чтобы в эти полторы минуты запрыгнуть в единственную открытую дверь восьмого вагона. Платформа была короткой, за ней тянулся долгий откос из щебня и гравия. Они разложились посередине перрона, ветер рвал шапки, поднимал в воздух шарфы и полы одежды.

Поезд наверняка опаздывал. На сколько – одному Богу известно. В их краях можно было прождать несколько суток. Но в билете стояли цифры – 8.55. Ровно в 8.50 вдали зашуршала щебенка. Из рассеянного тумана к ним скачкообразно приближалась человеческая фигура. Камень, казалось, крошился, как сухая вафля, заполняя ломким скрежетом все пространство, фигура становилась четче, пока не превратилась в запыхавшегося агронома. Он вскочил на небольшую лесенку между откосом и платформой и замер на верхней ступеньке.

– Этот тут зачем? – Алтан страшно вращал глазами.

– Палашенька, – прохрипел Данила Константинович, подходя ближе. – Не уезжай, Поля…

Над железнодорожным полотном нехотя, словно по будильнику, вставало солнце. Пробивалось сквозь туманную пелену, стягивало пуховое одеяло и лениво являло себя миру. В тот день оно было огромным, пламенным, бутафорским. В хорошем театре сказали бы, что художник перестарался, добавил слишком много розовой мякоти и оранжевых всполохов на и без того огненный диск. По другую сторону неба заблестели неровные, как кардиограмма сердечника, контуры тайги. Рельсы отразили восход и до горизонта стали ярко-красными, будто сами рождали свет.

– Не уезжай, Полюшка, – сухим горлом, словно забитым гравием, попросил агроном.

Солнце вдруг заинтересовалось этой сценой и осветило, нет, буквально влезло в слезы на его щеках. Они преломили лучи разнообразно, как отшлифованные ювелиром фианиты, и засверкали на тусклой, с большими порами коже щек.

– Данюшка!

Пелагея сбросила с себя тюки и кинулась ему на шею. Агроном, суетливо роясь в кармане и целуя ее варежки, достал серебряное колечко. Учителка зубами стянула свою рукавицу, подставив безымянный пальчик. Данила неуклюже тыкал кольцом вокруг да рядом, но никак не мог попасть. Кисти его, без перчаток, окаменели и не желали слушаться.

– Да вы совсем охренели, что ли? – заревел Оболенский, изрыгаясь матом, как переспелый инжир семечками.

Он тоже сбросил с плеч мешки утвари и тряпья, в секунду оказался рядом с голубками. Огромной пятерней врезал агроному по шее, а заодно – и по щеке своей женушке. Парочка раскрошилась, рассыпалась по перрону. Пелагея упала, влюбленный Данила не просто рухнул – отлетел к краю платформы. Колечко звякнуло о щербатый асфальт и вместе с лучом вовлеченного в драку солнца покатилось, побежало и шмякнулось в камни между пылающими рельсами. В этот момент воздух треснул от гудка поезда, который, приближаясь, пытался перебить своими фарами восставшее над горизонтом светило.

Палашка вскрикнула, забыла об агрономе и начала метаться взад-вперед, собирая манатки. Алтан кинулся за ней. Сигналя и тормозя, состав долго тянулся через короткий перрон. Чета Оболенских, не вспоминая о том, что было минуту назад, вслух считала вагоны.

– Восьмой за платформой! – заорала Палашка, и они кинулись по направлению к шаткой лестнице. Сбежав вниз, захрустели щебенкой, пытаясь уловить раскрытую дверь.

В одном вагоне наконец тамбур был распахнут, на его краю стояла толстая проводница и жадно курила.

– Нас, нас возьмите! – кричал Алтан, подсаживая жену под попу и пропихивая за ней тюки и сумки.

Сам он, сильный, юркий, уже на ходу уцепился за перила, подтянулся и скрылся внутри вагона. Состав снова страшно загудел и начал разгоняться, будто стыдился таких полустанков и пытался поскорее с ними расшаркаться.

Прильнув к грязному окну, последнее, что видела Палашка, – абрис