— Да.

— Вы хоть и мастер угадывать, однако ж ошиблись. Я вам сегодня же об этом напомню…

— Господа, не хотите ли пить шампанское, — пригласила вдруг Настасья Филипповна…

В странных, иногда очень резких и быстрых выходках Настасьи Филипповны, которая тоже взяла вина и объявила, что сегодня вечером выпьет три бокала, в ее истерическом и беспредметном смехе, перемежающемся вдруг с молчаливою и даже угрюмою задумчивостью, трудно было и понять что-нибудь… Стали, наконец, замечать, что и она как бы ждет чего-то сама, часто посматривает на часы, становится нетерпеливою, рассеянною…

— А не дать ли нам хозяйке покой?…

— Отнюдь нет, господа! Я именно прошу вас сидеть. Ваше присутствие особенно сегодня для меня необходимо, — настойчиво и значительно объявила вдруг Настасья Филипповна»[53].

Именно в этот дом пришел герой Достоевского князь Мышкин в тот самый вечер, когда Настасья Филипповна бросила в горящий камин пачку с целым состоянием в сто тысяч рублей, которую добыл для нее отчаянный Рогожин.

Достоевский неспроста поселил сюда свою эксцентричную героиню. В образе Настасьи Филипповны слились черты нескольких роковых женщин из жизни писателя. Одна из них — муза литературного Петербурга 1840-х годов Авдотья Панаева, жившая в этом доме, когда 25-летний Достоевский влюбился в нее.

Конечно, адреса героев Достоевского — лишь догадки читателей. Некоторые считают домом Настасьи Филипповны другое здание на пересечении Загородного с Разъезжей. Бесспорно то, что вдохновлял писателя именно этот уголок города, и в окна этого дома (тогда выглядевшего по-другому, т. к. он был позже надстроен) всматривался юный Достоевский, написав потом: «Вчера я в первый раз был у Панаева и, кажется, влюбился в жену его. Она умна и хорошенькая, вдобавок любезна и пряма донельзя»[54].

Застенчивый Достоевский, подобно князю Мышкину, приходил сюда любоваться эффектной и недоступной кокеткой Авдотьей, вызывая насмешки ее поклонников (главным из которых был Некрасов, вскоре переселившийся к Панаевым, зажив в ménage a trois). Как и Настасья, растроганная чувствами князя, Панаева жалела Достоевского и снисходительно принимала его ухаживания. Страсть писателя к ослепительной брюнетке вылилась в черты несколько женских образов его будущих романов, хотя и продлилась всего три месяца: «Я был влюблен не на шутку в Панаеву, теперь проходит, а не знаю еще. Здоровье мое ужасно расстроено, я болен нервами и боюсь горячки или лихорадки нервической»[55].

Литература

Архитекторы-строители Санкт-Петербурга середины XIX — начала XX века. Под общ. ред. Б. М. Кирикова. СПб., 1996.

Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч.: в 30 т. Т. 8. Л., 1973; Т. 28, ч. 1. Л., 1985.

Панаева А. Я. Воспоминания. М.: Правда, 1986.

Слоним М. Три любви Достоевского. Нью-Йорк, 1953.

Обуховская больница

(1784 г., архитектор Л. Руска, надстроена в 1950 г.; наб. реки Фонтанки, 106/ Загородный пр., 47/ул. Введенского канала, 1)

«Целое утро в госпиталях — операции и перевязки, потом в покойницкой Обуховской больницы — изготовление препаратов для вечерних лекций.

Лишь только темнело (в Петербурге зимою между 3–4 час(ами)), бегу в трактир на углу Сенной и ем пироги с подливкой. Вечером, в 7, - опять в покойницкую и там до 9; оттуда позовут куда-нибудь на чай, и там до 12. Так изо дня в день…

Лекции мои продолжались недель шесть.

Слушателями были, кроме врачей Обуховской больницы, сам Н. Ф. Арендт, не пропускавший, к моему удивлению, буквально ни одной лекции… Обстановка была самая жалкая.

Покойницкая Обуховской больницы состояла из одной небольшой комнаты, плохо вентилированной и довольно грязной. Освещение состояло из нескольких сальных свечей. Слушателей набиралось всегда более двадцати… На нескольких трупах (я) демонстрировал… положение частей какой-либо области и тут же делал на другом трупе все операции, производящиеся на этой области, с соблюдением требуемых хирургическою анатомиею правил. Этот наглядный способ особливо заинтересовал слушателей; он для всех них был нов, хотя почти все слушали курсы и в заграничных университетах.

Набережная реки Фонтанки, 106 / Загородный проспект, 47/ улица Введенского канала, 1

Из чистокровных русских врачей никто не являлся на мой курс. И я читал по-немецки»[56].

Здесь, в старейшей городской Обуховской больнице, в середине XIX века (тогда она была на два этажа ниже), 26-летний и уже широко известный хирург Николай Пирогов днями и ночами оперировал самых безнадежных больных, параллельно читая лекции по анатомии.

Ревностным слушателем молодого хирурга стал самый популярный тогда в России врач — Николай Арендт, 50-летний лейб-медик Николая I, за четыре года до этого лечивший Лермонтова, а через год после — умирающего Пушкина.

Многие годы и Арендт, и Пирогов, будучи признанными светилами медицины и имевшие престижные должности в университетах и академиях, продолжали спасать жизни в этой больнице для бедняков.

Пока они оперировали реальных пациентов, в соседних палатах страдали их литературные собратья. Например, несчастный Левша: «…Подлекарь сказал городовому везти его в простонародную Обухвинскую больницу, где неведомого сословия всех умирать принимают. Тут велели расписку дать, а левшу до разборки на полу в коридор посадить»[57].

Теряет рассудок в этих стенах и одержимый секретом выигрышных карт Германн Пушкина: «Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: «Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..»[58].

Литература

Арендт, Николай Федорович // РБС. Т. II: Алексинский — Бестужев-Рюмин. СПб., 1900.

Архитекторы-строители Санкт-Петербурга… СПб., 1996.

Лесков Н.С. Левша (Сказ о