за два года перед тем покинутый монахами, вследствие правительственного указа 1836 г., предписавшего повсеместное закрытие монастырей в Испании, и в 1838 году уже бывший государственной собственностью, пока что отдавался внаймы всем, кто имел желание или потребность пожить среди горного воздуха.

Он представлял собой собрание чрезвычайно живописных и интересных построек, возведенных в течение нескольких веков и, несомненно, привлекших и Жорж Санд, и Шопена своей совершенной романтичностью и фантастичностью. «Это было громадное здание, легко могшее вместить целый армейский корпус» – говорит Жорж Санд. Кроме помещения игумна, келий для живущих при монастыре мирян, помещений для приезжих, сараев и разных пристроек, он состоял из трех монастырей в тесном смысле слова (так называемых cloîtres или chiostri: двориков, окруженных крытой галереей, на которую выходят все кельи), – построенных в разное время и предназначенных для 12 монахов каждый. Самый старый и самый маленький из монастырей был и самым интересным в художественном отношении. В середине его, окруженного галереей в стиле XV века, дворика с его стрельчатыми окнами, заросшими вьющимися растениями, находилось бывшее монашеское кладбище. Могилы, выкопанные каждым из картезианцев еще при жизни, выделялись лишь едва приметными возвышениями среди травы. Ни памятников, ни надписей. Ряд темных кипарисов, окружающих один общий белый деревянный крест; маленький сводчатый колодец; старое лавровое дерево, и низкорослая пальма, растущие посреди кладбища, – все это придавало этому месту вечного упокоения, особенно при лунном свете, чрезвычайно поэтический характер. Маленькие, темные кельи, окружавшие дворик, были всегда заперты наглухо, а оставшийся при монастыре ключарь никогда не позволял в них заглядывать, и лишь сквозь щели дверей можно было рассмотреть, что эти кельи наполнены всевозможной старинной мебелью и вырезанными из дерева статуями.

Дворик нового монастыря, симметрично засаженный подстриженными кустами самшита, был окружен с одной стороны кельями, с двух параллельных сторон – двенадцатью часовенками, и с четвертой стороны замыкался прелестной маленькой церковью, выложенной изящными и живописными испано-арабскими изразцами, и украшенной по стенам деревянной резьбой. Часовенки были тоже вымощены изразцами в арабском стиле, в каждой был мраморный фонтан, и вообще они производили впечатление свежести и прохлады, но украшавшая их стены резьба, позолота и размалеванные статуи святых были грубы и аляповаты. Единственным воистину художественным произведением этого нового монастыря была деревянная раскрашенная статуя Св. Бруно.

«Линии и краски этой статуи были замечательны, – говорит Жорж Санд. – Руки, необыкновенно тонко исполненные, выражали благоговейную и отчаянную мольбу, да и вся голова была изумительна по своему выражению скорби и веры. И, тем не менее, это было произведение невежи, так как статуя, стоявшая напротив и выполненная тем же художником, была во всех отношениях жалкой. Но когда он создавал Св. Бруно, у него был момент вдохновения, может быть, порыв религиозной экзальтации, которая возвысила его над ним самим. Я сомневаюсь, чтобы когда-либо гренобльского святого поняли и воспроизвели с таким глубоким и пламенным чувством. Это было воплощение христианского аскетизма»...[86]

Жорж Санд с семьей занимала одну из келий нового монастыря, состоявшую, как и все прочие, из трех просторных, сводчатых комнат, в которые воздух проникал через большие розасы,[87] находившиеся в задней стене каждой из них.

«Эти три комнаты отделялись от коридора темным переходом, который замыкался тяжелой дубовой дверью. Стены были в 3 фута толщиной.

Средняя комната предназначалась для молитвы, чтения и созерцания; вся меблировка ее состояла из большого кресла с высокой, от 6 до 8 футов, вделанной в стену спинкой и скамейкой для молитвы.

Комната направо служила спальней картезианцу. В глубине ее находился альков,[88] выложенный плитами и низкий, как могила.

Комната налево служила трапезной, кладовой и мастерской для отшельника. В шкафу, находившемся в глубине ее, было отделение, из которого форточка открывалась прямо в коридор; через нее отшельник получал всю свою провизию.

Кухня состояла из двух печурок, находившихся снаружи, но не вполне на открытом воздухе, как должно было бы быть согласно уставу. Навес, выходящий в сад, предохранял кулинарные занятия монаха и дозволял ему предаваться им немного более, чем того желал бы основатель ордена. Кроме того, камин, устроенный в третьей комнате, указывал также на некоторое послабление, но искусство архитектора не было настолько велико, чтобы сделать этот камин пригодным для употребления.

Вдоль всей квартиры шла на уровне розасов длинная, узкая и темная труба, способствовавшая доставлению воздуха в кельи; а наверху находился чердак для сохранения маиса, лука, бобов и другой скромной провизии в течение зимы.

На юг комната выходила в цветник, по величине совершенно соответствовавший пространству келий и отделенный от соседних садиков стенами в 10 футов вышиной; он примыкал к основательно построенной террасе, расположенной над апельсинной рощей, занимавшей этот уступ горы. Следующий уступ был занят виноградными шпалерами, третий – миндальными и пальмовыми деревьями, и т. д., вплоть до дна долины, которая, как сказано, была одним громадным садом. Во всяком келейном садике направо находился бассейн, в три-четыре фута шириной и глубиной, получавший – через проведенные сквозь балюстраду террасы водопроводы – горную воду и разливавший ее по всему садику посредством каменного креста, которым весь садик делился на четыре равные квадрата. Что касается самого садика, засаженного гранатовыми, лимонными и апельсинными деревьями, окруженного выложенными кирпичиками аллеями, которые прятались, как и бассейн, в тени душистых шпалер, – так он казался какой-то гостиной из цветов и зелени, где монах мог в сырую погоду гулять по сухому, а в жаркие дни освежать свои лужайки целыми потоками бегущей воды, вдыхать с прекрасной террасы аромат апельсинных деревьев, густые верхушки которых лежали как раз под его взорами, точно блистающий купол из зелени и цветов, – и созерцать, среди совершенного покоя, вид, в одно и тоже время суровый и веселый, меланхоличный и величественный»...[89]

Шопен так описывает обстановку, в которой он находился, в письме от 28 декабря к Фонтане:

«Представь себе меня: между морем и горами, в большом заброшенном картезианском монастыре, в одной из келий, где двери больше, чем врата Парижа, – незавитым,[90] без белых перчаток и – по обыкновению – бледного. Келья похожа на гроб, высокая и с пыльным потолком. Окошки маленькие, перед ними апельсиновые, пальмовые и кипарисовые деревья. Напротив окна, под мавританской филигранной розасой, стоит моя кровать. Подле нее нечто четырехгранное, похожее на письменный стол, но едва ли пригодное к употреблению; на нем тяжелый подсвечник (это большая роскошь) с маленькой сальной свечкой. Творения Баха, мои наброски, да старые рукописи, – которые не