мной написаны,[91] – вот и все, что у меня находится. Совершенная тишина... Можно громко кричать, и никто тебя не услышит. Словом, я тебе пишу из весьма странного места»…

В «Un Hiver à Majorque» мы находим несколько больше подробностей относительно внутреннего убранства этого «странного места».

...«Нам удалось... устроиться довольно комфортабельно. У нас были стекла в окнах, двери[92] и печка, единственная в своем роде, которую первый кузнец в Пальме ковал целый месяц, и которая нам стоила 100 фр., – это был просто железный цилиндр с трубой, которая проведена была в окно. Нужно было час растапливать ее; а как только ее растапливали – она накалялась докрасна и, после того, что двери долго оставались открытыми из-за дыма, их снова надо было открывать, чтобы выпустить жар. Кроме того, импровизированный печник вымазал печку внутри, вместо замазки, тем веществом, которым индусы вымазывают свои жилища и даже самих себя, ибо корова у них почитается священным животным. Как бы ни был очистителен для души этот запах, должна сознаться, что при действии огня он малоприятен для обоняния. Пока в течение месяца эта мастика сохла, мы могли подумать, что мы в том кругу ада, где, как Данте уверяет, он видал льстецов.[93] ...К счастью, монастырский аптекарь продал нам чудного росного ладана, оставшегося от запаса благовоний, которыми в его монастырской церкви некогда кадили перед ликом Божества, и этот небесный аромат победоносно изгнал из нашей кельи испарения восьмого круга адова.

У нас была великолепная меблировка, безупречные походные кровати, матрасы, не очень-то мягкие и гораздо более дорогие, чем в Париже, но новые и чистые; превосходные, большие стеганные ситцевые одеяла, которые жиды довольно дешево продают на рынке в Пальме.

Поселившаяся здесь французская дама была так любезна, что продала нам несколько фунтов пуха, выписанного ею из Марселя, и из которого мы сделали две подушки для нашего больного. Это было большой роскошью в стране, где гуси кажутся существами фантастическими, а куры чешутся даже после вертела.[94]

У нас было несколько столов, несколько соломенных стульев, как в наших крестьянских избах, и роскошный диван из простого дерева с подушками из матрасной материи, набитой шерстью.

Очень неровный и пыльный пол кельи был покрыт валенсийскими циновками из длинных соломинок, похожими на пожелтевший газон, и прекрасными длиннорунными овчинами, удивительно мягкими и белыми, какие отлично выделываются в здешних местах.

Как везде в Африке и на востоке, в старых майоркских домах – а особенно в монастырских кельях, – нет шкафов. Тут все прячут в большие сундуки из простого некрашеного дерева. Поэтому наши чемоданы из желтой кожи казались чрезвычайно изящной утварью.

Большой шотландский плед, который служил нам дорожным ковром – превратился в роскошную занавесь в алькове, а печурку мой сын украсил одной из тех прелестных глиняных урн из Феланитца,[95] форма и украшения которых чистейшего арабского стиля. Эта урна, обвитая гирляндой плюща, сорванного со стены, была приятнее для глаз художника, чем вся позолота современного Севра.

Пианино Плейеля, вырванное, наконец, из рук таможни после трехнедельного ожидания и четырестафранковой контрибуции, наполняло гулкие и высокие своды кельи своими чудными звуками.

Наконец, ключарь согласился перенести к нам прекрасный резной дубовый готический стул, который крысы и черви точили в бывшей монастырской часовне. Ящик под ним служил нам книжным шкафом, а легкие завитки и стройные башенки спинки, отбрасывая при свете вечерней лампы на стену увеличенную тень своих колоколенок и своего богатого резного черного кружева, придавали келье ее прежний монашеский характер»...[96]

Гораздо труднее было устроиться с прислугой и пропитанием. Из всех бывших обитателей монастыря налицо были лишь ключарь, живший в собственном домике неподалеку, да аптекарь, скрывавшийся, по-видимому, в своей келье от строгостей указа и лишь изредка появлявшийся на глаза путникам. Их сношения с ним ограничивались лишь покупкой у него каких-либо парфюмерий, трав или нехитрых снадобий.

Кроме него, в монастыре проживала еще некто Мария-Антония, испанка родом и как бы добровольная экономка, помогавшая и служившая всем поселявшимся в шартрезе путешественникам. Она была очень любезна, услужлива и набожна, но немилосердно воровата, особенно по кухонной части; она артистически вылавливала и с феноменальной ловкостью подцепляла самые лучшие куски и кушанья и была бы просто забавна своим умением таскать из кастрюлек и шкафов, глотать дымящуюся снедь и одновременно неустанно распевать молитвы, – но когда ей в этом отношении стали помогать еще две местные жительницы, прислуживавшие путешественникам, Каталина и Нина, и в особенности когда ливни стали мешать ежедневной доставке свежей провизии из Пальмы, то Жорж Санд и ее детям пришлось оберегать свои обеды самым серьезным образом, тем более, что и вообще покупка провизии была сопряжена со страшными трудностями.

Пока ее закупал для них в Пальме повар французского консула, все шло хорошо, но когда непогода отрезала обитателей Вальдемозы от Пальмы, пришлось совсем плохо. Из местных продуктов хороши были лишь фрукты да вино. Из мяса и живности можно было, и то с величайшим трудом, получить лишь свинину, которую желудок Шопена не переносил, или старых, жилистых кур, к которым все стали питать отвращение после вышеупомянутого инцидента. Рыба была плохая. Масла достать было невозможно: на Майорке все жарят либо на свином жиру, либо на вонючем деревянном[97] масле. Хлеб доходил из Пальмы в подмоченном состоянии.

Но главное затруднение состояло в том, что вследствие невежества и суеверия местных жителей и непосещения нашими путниками церкви, они очутились в положении еретиков, с которыми никто не хотел иметь дела, или же, если уж соглашался продавать им что-нибудь, то считал себя вправе драть тройные и четверные цены, а при малейшем возражении торжественно прятал все свои продукты обратно в корзину и с важным видом удалялся.

В довершение всего, местные кухарки готовили невероятно нечистоплотно и клали во все кушанья такое количество перца, томатов, чеснока и всяких кислых, острых и пряных веществ, что и здоровые желудки непривычных европейцев плохо переносили эту «адскую кухню», а бедный больной Шопен и совсем не мог ничего этого есть. Приходилось готовить самим, а подчас довольствоваться «чисто монашескими трапезами».

«Это было бы лишь мелочной неприятностью, если бы мы все были здоровы. Я очень умерена по части еды и отношусь к этому стоически. Великолепный аппетит моих детей выходил победителем из всего, и всякий зеленый лимон казался им лакомством.

Сын мой, которого я привезла хрупким и больным, точно