зовут его, как легендарного спасителя Рима[370]. Но поскольку кот мало разбирается в античных героях, они чаще зовут его Мушель. Только произносят не с шипящим звуком «ш», каким отгоняют кошку от плиты, а с мягкой «ж», как во французском слове jamais – Мужель [371].

Больше 11 лет кот живет у Евы и Виктора Клемперер. Тридцать шесть лет они женаты, детей у них нет, и они их никогда не хотели, по крайней мере Виктор. Даже когда Ева чересчур по-матерински печется о Мужеле, словно он ее дитя, Виктор сердится. Но и он привязан к серому коту. В первую очередь потому, что животное так много значит для Евы. Часто Виктору кажется, что Мужель – единственный, кто в силах ее приободрить, когда она, мучимая депрессией, на протяжении многих дней замыкается в себе, и Виктор не знает, как к ней подступиться [372]. Да и жизнь в Дрездене весной 1942 года едва ли дает повод надеяться, что однажды снова станет лучше. «Мы живем совершенно изолированно, – пишет Виктор в письме своей сестре. – Наше единственное и самое преданное общество – Муций, по прозвищу Мужель»[373]. Кот – их утешитель и то последнее, что дарит определенность в неопределенное время, в котором невыносимое давно стало обыденностью.

Восемь лет назад, в 1934 году, Виктора Клемперера исключили из местного союза любителей кошек, потому что он не «ариец». В 1935 году по этой же причине он потерял место на кафедре романской филологии в Техническом университете, которую возглавлял с 1920-го. Тем не менее они с Евой остались в Германии. Лишь после той ночи в ноябре 1938 года, когда соседи превратились в поджигателей[374], они решили эмигрировать. Клемпереры хотели уехать в Америку, как и многие. Брат Виктора, с давних пор живущий в США, выступил поручителем, чтобы они могли въехать в страну. Но лист ожидания был слишком длинный. Ни американское консульство в Берлине, ни еврейская община в Дрездене не могли им помочь. Поэтому они подали заявление на въезд в другие страны: в Южную Африку и Родезию[375], Австралию и Перу – всюду напрасно [376].

Поэтому они остались. Пока не исчезли последние возможности и границы не закрыли. И как бы странно это ни звучало, Виктор Клемперер даже в какой-то мере вздохнул с облегчением. Потому что, собственно говоря, он никогда не хотел уезжать. С какой стати? В конце концов, он был немцем. Для него имел значение дух, а не кровь [377]. Кроме того, им пришлось бы продавать дом в предместье Дёльцшен почти за бесценок. И что стало бы с Мужелем? Они уже готовы были отдать его хорошей знакомой, но та отказалась, объяснив, что кот не привыкнет к новому месту. Усыпить его, сказала она, было бы гуманнее. Но так поступить они не могли, поэтому остались. Пока не стало слишком поздно уезжать [378].

В мае 1940 года они вынуждены были покинуть свой дом и переселиться в один из многочисленных «еврейских домов»[379], разбросанных по всему городу, где им полагались две комнаты. Кухню и балкон, примыкающий к их спальне, Клемпереры делят с соседями. Теперь они живут там в постоянном страхе перед «домашними обысками» гестапо. Получая иногда от друзей рыбью голову для Мужеля, они сразу варят ее и затем сжигают кости, чтобы не вызвать у гестапо подозрений: в еврейских домовладениях уже давно запрещено есть рыбу [380].

Вне дома Виктору Клемпереру тоже фактически запрещено свободно передвигаться. Теперь он не может зайти в Большой сад в центре города, после девяти вечера ему нельзя выходить на улицу. Постоянно появляются новые запреты. «Любое животное и то свободнее и лучше защищено законом»[381], – пишет он в дневнике. В июле 1941 года Виктор Клемперер даже проводит неделю в тюрьме из-за того, что забыл вечером затемнить одно из окон в рабочем кабинете. Но радикальная перемена наступила прошлой осенью: с 19 сентября 1941 года он должен прикрепить на грудь желтую звезду с надписью Jude – «еврей». Ему кажется, будто он всюду носит с собой собственное гетто, «как улитка – свой домик»[382].

Эти унижения все больше ожесточают Виктора. «Во мне осталось не так уж много чувств к людям, – пишет он в августе 1937 года. – К Еве – и потом разве что к коту Мужелю»[383]. Кот давно стал символом их стойкости. «Кошачий хвост трубой – наше знамя, – клялись они каждый раз друг другу, – мы его не опускаем, мы не вешаем нос, мы поможем животному выжить». Когда все закончится, Мужель в честь праздника победы получит телячий шницель от Камма, лучшего мясника со всей округи. Таков, во всяком случае, их план [384].

Уже в 40-е годы в рейхсминистерстве продовольствия возникает идея о полном запрете на содержание домашних животных, чтобы таким образом сэкономить продукты питания для населения. Гитлер посчитал эту идею неудачной и тут же вмешался. На его взгляд, подобное требование для «любящего животных» немецкого народа было эмоционально невыполнимо [385]. Поэтому пришли к компромиссу и запретили содержание животных только в тех домохозяйствах, которые не относятся к немецкому «народному сообществу»[386]. По мнению нацистских бюрократов, их звери только понапрасну переводят корм и к тому же мешают «спланированному процессу». Ведь запрет на домашних животных, затрагивающий в особенности еврейских владельцев, имел под собой и другой смысл – как логистический, так и циничный: в случае депортаций не нужно было заботиться об оставленных домашних животных [387]. Где-то полгода назад, в октябре 1941-го, началась транспортировка на восток. К началу 1942 года в Германии проживают еще около 130 000 евреев. Год спустя их будет всего 50 000, что составляет десятую часть от изначальной численности [388].

Про то, что им нужно отдать Мужеля, Виктор Клемперер узнает от соседки. В газете еврейской общины тоже теперь черным по белому написано об этом: «С сегодняшнего дня евреям запрещается держать домашних животных»[389]. К этому моменту нацисты забрали у него почти все: профессию, дом, репутацию и – так или иначе – повседневную жизнь. Смертный приговор коту – очередное потрясение. «Какая низкая и изощренная жестокость по отношению к горстке евреев», – запишет он в тот же вечер в дневник [390].

Запрет на содержание домашних животных – еще один шаг на пути к полному лишению евреев гражданских прав в Германии.