– Какого – такого?

– Чего от меня не ожидают. Ну то есть на работе ничего такого не делала, – уточнила Маша. – Мне всегда казалось, что эта работа у меня только для денег, а на самом-то деле я… А на самом деле-то я и ничего.

Наверное, эта мысль начала ее беспокоить уже давно, сразу после разговора с начальником, но только позавчера стала чем-то ясным, осознанным, и более того, поразила как удар молнии.

Гроза собиралась позавчера целый день, но так и не смогла разразиться, и это, как Вера назвала, предгрозье измучило духотой и какой-то тягостью, которой не было физического объяснения. Поэтому когда ночью наконец загрохотал гром, Маша спрыгнула с кровати и вышла из комнаты на площадку над жасминовыми кустами, чтобы дождаться ливня. На площадке гудел ветер, громовые раскаты сначала слышались в отдалении, а потом ударили совсем рядом, и молнии опоясали небо. Это оказалось так страшно, что Маша схватилась за перила площадки, как будто это спасло бы ее от грозового разряда.

«Что я? – подумала она бессвязно и лихорадочно. И повторила уже с недоумением: – Что я думаю о себе, чего жду? Как будто моя настоящая жизнь проходит где-то в стороне, а та, которую живу – так, между делом».

Непонятна была связь между молниями и этой мыслью, но, стоя над зеленью соколянских садов, слушая шум деревьев и грохот грома, пока не устала гроза, Маша чувствовала эту связь. И потом, лежа в кровати – по крыше барабанил даже не дождь, а проливень, – она решила, что разорвет эту дурную бесконечность, эту бесцельную ходьбу по кругу, в который так глупо и так для себя самой незаметно замкнула свою жизнь.

На следующий день она начала осуществлять это решение и позвонила Крастилевскому, который незадолго до того попался ей на глаза так кстати.

– Я не очень понимаю, о чем ты говоришь, – сказал он. – Но это и не важно.

Маша сразу отвлеклась от воспоминаний о грозе, и ей стало так стыдно, что она даже окошко слегка приоткрыла, чтобы не было заметно, как стыд залил ее лицо. Чего вдруг вздумала высказывать постороннему человеку то, что и назвать толком сама не может! Будто он обязан разбираться с ее тонкой натурой. Сейчас скажет, что не хочет с ней дела иметь, и будет прав.

Но Крастилевский сказал совсем не это.

– У меня завтра рекламная съемка. В домашней обстановке. Приходи, снимем пару кадров с чашкой, фотограф тебе их перекинет. А я подпишу разрешение на использование моего светлого образа в рекламе травяного чая. Выясню, который из них мама пьет, и дам разрешение только для него. Зато денег не возьму.

– Ой! – воскликнула Маша. – Правда?

– Не буду утверждать, что никогда не лгу женщинам, – усмехнулся он. – Но сейчас говорю правду. Это мой тебе подарок для грандиозной карьеры. Повысят зарплату, вспомни меня добрым словом.

Видимо, Машин восторг передался и Крастилевскому: всю оставшуюся до Москвы дорогу он рассказывал смешные истории, и хотя это было как раз то, что и называется актерскими байками, она слушала их с живейшим интересом.

Оказалось, что живет он в Глинищевском переулке, поэтому подвез ее до самого дома; Сокол был ему по пути.

Из открытого окна кухни доносился смешанный запах абрикосов, кажется, ванили и еще чего-то аппетитного. Услышав Машины шаги от калитки, Вера выглянула из окна и сказала:

– Через полчаса будет черешнево-абрикосовое варенье с ядрышками. Спускайся, попробуешь свежее.

Для себя она почти не готовила – говорила, что в ее возрасте должно хватать овсянки с сухофруктами, и ей хватает. Странно, что вдруг взялась выстряпывать такую громоздкую штуку, как варенье. Это же перемыть все надо, косточки вынуть, абрикосовые, наверное, еще и разбить, ядрышки достать, обратно в абрикосы запихать… Маша не способна была даже представить, что могло бы ее вдохновить на такой подвиг, совершенно бессмысленный, потому что, если уж край как захочется варенья, то можно ведь его просто купить. Или, если абрикосово-черешневое в магазинах не продается, то пойти в ресторан грузинской, или армянской, или еще какой-нибудь южной кухни, и где-нибудь оно точно будет.

– Ага, спасибо, – ответила она. И, не удержавшись, добавила: – Меня бы под пистолетом не заставили такое готовить.

– Меня тоже, – кивнула Вера. – Но мама варила черешнево-абрикосовое с ядрышками, и Кирилл успел его полюбить. Он в июле приедет.

Она сказала об этом как о само собой разумеющемся, хотя вообще-то Маша не могла знать, кто такой Кирилл, потому что разговора о нем у нее с Верой ни разу не было. Но нетрудно было сообразить, что это сын и есть. Маша строила на его счет экзотические догадки – что он работает на полярной станции или что рассорился с Верой вдрызг – иначе непонятно было, почему он к ней не заходит. А все обыкновенно, значит: просто он живет в другом городе, а скорее в другой стране, потому что в какой же другой российский город мог бы он уехать из Москвы и из дома на Соколе, ясно, что ни в какой.

– Это ваш сын? – из вежливости все-таки спросила она. – А сколько ему лет?

Второй вопрос был бы, может, и невежливым, если бы Вера сама не сообщила, сколько лет ей. И не с каким-нибудь особенным смыслом сообщила, а просто к слову пришлось, так что можно было считать, что собственный возраст она воспринимает не болезненно.

– Кириллу сорок, – ответила Вера.

«Как Крастилевскому», – подумала Маша.

Когда тот уехал, оставив ее у калитки морозовского дома, она тут же у калитки посмотрела его возраст в Википедии, поэтому неудивительно, что вспомнила сейчас. Но что она вообще вспомнила о нем, было как раз удивительно.

– Когда он приезжает, – сказала Вера, – я каждый раз думаю: как это странно!

– Что странно? – не поняла Маша. – Что сын к вам приезжает?

Она так удивилась этим Вериным словам, что даже не спросила, откуда приезжает ее Кирилл.

– Странно видеть сына взрослым. Как будто он был ребенком в другой моей жизни. Да собственно, так оно и есть. Ну, приходи через полчаса.

«Что к Крастилевскому на съемку завтра надеть? – думала Маша, поднимаясь к себе в мансарду. И себе же сразу отвечала: – Вот не все ли равно, а? Не тебя же снимать будут».

И понимала, что не все равно. Очень ей не все равно.

На съемку Маша снова опоздала. И на этот раз не из-за отмененных электричек, то есть не по объективной причине, а исключительно по собственной дурости: на полдороге вспомнила, что не взяла с собой коробки с чаем. Пришлось выскочить из метро, вернуться на работу, лихорадочно побросать в большой бумажный пакет все виды травяных чаев, какие были в офисе, и взять после этого такси. Но опоздала все равно, дура бестолковая.

Дверь открыла дородная дама, которую Маша приняла было за мать Крастилевского, но, приглядевшись, решила, что это его домоправительница. Или как их называют? Маша поняла, что знает только название из книжки про Карлсона, а жизнь ни разу не сводила ее с людьми этой профессии.