– Привет, – сказал Крастилевский, когда монументальная и молчаливая домоправительница провела Машу в комнату. – А я уже разгримироваться хотел. Принесла чай?

Маша высыпала из пакета на диван всю россыпь разноцветных пачек.

– Какой ваша мама пьет? – спросила она.

– А забыл узнать. – Крастилевский улыбнулся. Эту улыбку Маша полночи сегодня вспоминала. – Выбирай любой. Ирина Сергеевна, заварите, пожалуйста, чаек, который Машенька скажет.

Примерно это она и предполагала. Как-то не верилось, что он станет держать в голове чайные подробности, поэтому подготовила договор на сибирский сбор, который и без особой рекламы продавался отлично, так что правильно было продвигать как раз его, а не тот, который продавался плохо. Все как в учебнике, в общем.

Но воодушевление, с которым Маша сыпала сибирский сбор в мейсенский чайник, расписанный бледными розами, явно не учебником объяснялось, и не чаем, и даже не будущим карьерным успехом.

Не похоже было, что продюсер обрадовался необходимости делать лишние кадры непонятно для кого. Но спорить с селебрити он не стал, и фотограф отщелкал Крастилевского, сидящего с мейсенской же фарфоровой чашечкой в руке за столом под большой картиной; от волнения Маша не могла разобрать, что на ней изображено. Фотографии были тут же сброшены на Машин адрес, и пока она проверяла почту, чтобы в этом удостовериться, фотограф с продюсером собрали оборудование.

– Что ж, Машенька, будем пить твой чай? – спросил Крастилевский, когда за ними закрылась дверь. – Но я бы предложил вино. Ты бароло пьешь?

Вино было откупорено, рядом с бутылкой на подносе из венецианского стекла стояли два бокала и вазочка с клубникой. Крастилевский налил себе в тот, на дне которого уже виднелась красная лужица, а Маше в чистый.

– Бароло прекрасное вино, – сказал он при этом. – Я его когда-то полюбил и теперь каждый раз из Италии привожу. Это – прямо из деревни Бароло. – И добавил неожиданно: – Тебя, между прочим, не зря вчера в кадр посадили. Заикин режиссер, может, и не большой, но с хорошим чутьем на человеческую выразительность.

– Ага, он сказал, что ему нужно пятно, – кивнула Маша. – Я как раз подошла.

– Ты очень интересная, просто очень! – Крастилевский засмеялся. – И без комплексов, и язычок, думаю, острый, хотя у меня пока не было случая в этом убедиться. Неужели никогда не хотела в кино сниматься? Не поверю.

– Ну, когда-то – да, – нехотя призналась Маша. – Но поостыла потом.

– Интересно, почему провинциальная девочка может поостыть к мечте об успехе?

– А откуда вы знаете, что я провинциальная?

Его слова не обидели, но насторожили. Не то чтобы она мечтала выглядеть столичной львицей, но не хотелось, чтобы имело значение, откуда она взялась.

– Свежесть, милая. Ты как эта роза. – Он кивнул на чашечку с нежным рисунком. – Не яркая простушка, изящна, но все-таки слишком свежа для Москвы. Вернее, в Москве это слишком бросается в глаза. Много должно быть на тебя охотников.

Эти слова Машу мало сказать удивили. На нее – много охотников? Вот уж нет.

Но сообщать об этом она, конечно, не стала. Пусть Крастилевский думает, что ему выпало счастье присоединиться к толпе ее поклонников.

– Ты говорила, что откуда-то с Севера приехала? – спросил он.

– Из Норильска.

– Ужасный город.

Маше показалось, что Крастилевский поморщился, и она слегка обиделась, хотя вообще-то давно уже привыкла, что москвичи сами не замечают своего снобизма.

– Ничего ужасного. – Она пожала плечами. – Обычный промышленный город в зоне вечной мерзлоты.

– Обычный, только на костях стоит, – усмехнулся Крастилевский.

В этом как раз ничего необычного не было. Вернее, Маша настолько привыкла это знать, что давно перестала сознавать. В детстве ей вообще казалось, что все города построены заключенными. Потому что кто же по своей воле захочет так тяжело работать? Что работа бывает организована не безысходностью, а каким-то другим способом, что не принуждением приводится в движение огромный и слаженный механизм жизни, она впервые поняла, кажется, только в старших классах на уроках экономической географии.

– У меня дед в твоем Норильске погиб, – сказал Крастилевский. – Дворянин был, в Ленинграде арестовали.

– И у моего папы тоже родители были из зэков. – Маша почувствовала, что ниточка доверительности, так неожиданно возникшая, крепнет между ними. – Его отец ученый был по экономике. И рассказы писал, антиутопии. Только их не публиковали, конечно, он же в лагере был. И рукописи все пропали. У папы, наверное, в него способности к литературе оказались.

– А у тебя? К чему оказались способности?

Крастилевский подмигнул, тряхнув при этом головой так, словно хотел избавиться от неприятной темы. Маше жаль стало оборванной ниточки, но гармоничность каждого его движения нравилась ей больше, чем собственные невнятные соображения.

– К чат-ботам, – самым непринужденным тоном ответила она.

– К чему?!

От удивления у него даже глаза округлились.

«Не ожидал от смешной девочки, – весело подумала она. – Бывают в жизни сюрпризы, да».

– Это такой маркетинговый прием, – объяснила Маша. – Канал для общения с пользователем. Запускают в разных мессенджерах алгоритм, чтобы разобраться, что вы хотите купить, и поскорее вам это продать.

Удовольствие видеть изумленного Крастилевского было так велико, что она предпочла забыть, что сама прочитала о чат-ботах совсем недавно, когда решила взяться за свой профессиональный рост, и что для небольшой компании, продающей травяные чаи, такие технологии, пожалуй, дороговаты, поэтому она их может применять разве что для произведения эффектного впечатления на мужчину, которому хочет понравиться.

«Я хочу ему понравиться?» – подумала Маша.

А что тут думать? Конечно.

– Договор принесла, кстати?

Вопрос вернул ее от гипотетических маркетинговых стратегий и мечтаний к реальности.

Она достала из рюкзака договор, Крастилевский быстро просмотрел его и подписал.

– Когда у начальника будешь подписывать, можешь сказать, что в обмен на мой ясный лик на ваших этикетках будет картина моей бывшей жены, – сказал он. – Должен же я и ей что-то подарить.

Маша тут же впилась глазами в картину, мимо которой взгляд до сих пор скользил, не задерживаясь. Оказалось, ничего особенного: тяжеловесный натюрморт с тщательно прописанными фруктами на блюде, вот на этом самом, из венецианского стекла. Верина невестка куда как получше рисует: каждый раз, переставляя у себя в мансарде расписанные ею фанерные ширмы, Маша видела их роспись по-новому, и каждый раз ее воображение откликалось на эти сложные красочные сигналы.

– Далеко ваша бывшая жена живет?