Михаил Владимирович решил впредь ничего не уточнять,попытался объяснить, что вряд ли стоит затевать совместную экспедицию,поскольку задачи слишком разные.

— О, нет, задачи наши сходны, вы ищите философский камень,он также является сердцем мироздания, одновременно представляя собой глазВеликой богини, в котором, когда открывается, возникают миллиарды новых миров,а когда закрывается, эти миры исчезают, — принялся объяснять АполлонВасильевич.

— Что вы, — возразил профессор, — мне нужно раздобыть тамвсего лишь несколько дюжин крыс, и вряд ли я отправлюсь скоро. Из-за голодавсех крыс в Вуду-Шамбальской степи съели. Честное слово, вам не стоит со мнойсвязываться, слишком долго придется ждать.

Но Гречко заверил профессора, что у него было видение:явился посланник от Высших посвященных и приказал ему отправиться в степьнепременно вместе с профессором.

С тех пор оракул стал регулярно навещать профессора. Каждыйраз Михаил Владимирович думал, что надо бы выставить его вместе с пифиями задверь или хотя бы сказаться больным, но не хватало решимости, к тому же Бокийнастаивал, чтобы профессор не спешил с выводами, внимательней присмотрелся коракулу. Вдруг за его занудством и странностями кроется нечто уникальное,неразгаданное, и это нечто поможет профессору в его работе над препаратом.

Дельфийский был высок, жилист. Длинное помятое лицо венчалижесткие, прямые, дыбом поднятые волосы цвета чернобурки, с красивымисеребряными прядями. Пенсне плотно сидело на широкой переносице, скрывалоприпухлые сонные глаза. Когда он молчал, нижняя губа отвисала, мокро блестела,что делало его похожим на пожилого терьера, задремавшего с высунутым языком.Это милое сходство вначале кое-как мирило Михаила Владимировича с новымзнакомцем. Но беда была в том, что товарищ Гречко молчал редко. Голос его,громкий, тонкий, почти женский, от возбуждения взлетающий до визга, имел свойстводолго звенеть в ушах, и даже когда дверь закрывалась за гостями, чудилось, чтооракул продолжает вещать из всех углов квартиры.

Две пифии были юные, кукольно хорошенькие, похожие, каксестры, но одна блондинка, другая брюнетка. Третья, пожилая, изможденная, слицом без бровей и ресниц, словно застиранным до мертвенной белизны, была, каквыяснилось позже, законной женой товарища Гречко. В отличие от юных, смиренномолчавших, она иногда вступала в разговор. Аполлон Васильевич предоставлял ейправо голоса, поскольку она умела вдыхать так называемую «пневму», незримуюдуховную субстанцию, выделяемую оракулом, и перерабатывать ее в речевые потоки.Юные пифии этим искусством еще не овладели, только учились.

Вся компания живописно расположилась в гостиной. Оракул вкресле, пифии на полу, у его ног. Поодаль, у окна, стоял незнакомый человек,маленький, как подросток. Голова казалась огромным огненным шаром из-за рыжей,буйно курчавой шевелюры и как-то не очень надежно держалась на длинной тонкойшее. Звали его Валентин Борисович Редькин. Знакомясь, он крепко пожал рукупрофессору и со смущенной улыбкой объяснил, что на самом деле фамилия егозвучит иначе. Реденький. Но поскольку в гимназии из-за такой фамилии над нимсмеялись, он решился сменить ее.

— Реденький, маленький, бедненький, у тю-тю! Так менядразнили. Я, знаете ли, горд и обидчив, как все лилипуты.

— Ну, вы вовсе не лилипут, Валентин Борисович, у васнормальный мужской рост, просто не очень большой, — мягко заметил профессор.

— Михаил Владимирович, называйте меня, пожалуйста, простоВаля. Вы, конечно, не помните, но я слушал у вас курс лекций по мозговойхирургии. Экзамен, правда, сдавать пришлось не вам, вы укатили на фронт.

— Позвольте, когда ж это было?

— В русско-японскую.

Вначале профессор подумал, что Бокий ошибся, представиврыжего крошку опытным психиатром, ибо на вид этому хрупкому головастику нельзябыло дать больше двадцати лет. Но, вглядевшись в скуластое конопатое лицо,понял, что Реденький давно не мальчик, ему около сорока. Огонь шевелюрыприглушен сединой. Большие зеленые глаза только кажутся наивно детскими, насамом деле это глаза усталого умного старика.

Марго спала на плече у Михаила Владимировича, крепковцепившись коготками в джемпер.

— Мармозетка, золотистый игрун, — мгновенно определил Валя,— удивительно разумные и ласковые зверьки. Кто же так исполосовал беднягу?

— Да нашелся один сумасшедший злодей, — ответил запрофессора Бокий, — но он свое уж получил сполна.

— Странный, крестообразный шрам, — продолжал Валя,разглядывая обритую макушку спящей обезьянки, — так, кажется, делали древниежрецы сонорхи, только не с обезьянами, а с людьми, для каких-то таинственныхритуальных целей.

Из кухни пришли Таня и Федор. Няня давно спала, и стол к чаюнакрывали они. Михаил Владимирович заметил, как Федор блаженно замер, ненарокомприкоснувшись к Таниной руке, и как Таня убрала руку из под его ладони. Федорболезненно сморщился, повернулся слишком резко, попал локтем в чашку с чаем.Рукав рубашки задымился.

— Растяпа, там кипяток, — сказала Таня и быстро увела его.

— Неограниченная форма — химизм заключается в растительнойпротоплазме, — вещал между тем товарищ Гречко. — Клетка протоплазма заключаетсяв животной форме. Таким образом, химизм проницает и растительную, и животнуюформы.

Марго уютно посапывала возле уха профессора. Пушистый хвостобвил шею, как шарф. Было тепло и щекотно. Таня и Федор все не возвращались.Рыжий малыш Валя уселся в кресло напротив Дельфийского, Бокий встал у окна изакурил.

— Из совокупности всеобъемлющей, всесодержащей потенциальнойсубстанции и всеобъемлющей общей формы, первого потенциального начала, в нейсодержащегося, из нее восставшего, оформляется впервые универсальный механизммироздания с его бесконечно разнообразными применениями.

Валентин молчал и смотрел на оракула. Тот продолжал говоритьи снял пенсне, он сделал это как будто машинально, хотя прежде никогда безпенсне Михаил Владимирович его не видел.

В руке малыша между тем появились часы-луковица. Он держалкороткую цепочку двумя пальцами. Золотой кружок медленно покачивался. С каждойминутой высокий голос Гречко звучал все медленней, глуше. Если бы профессор небыл так занят мыслями о дочери и о Федоре, он бы заметил, что две юные пифиимирно спят, припав головами к бокам кресла, а третья, пожилая, уставилась водну точку немигающим взглядом и тихо, жалобно мычит.

— Пол, я буду говорить с вами, — произнес головастик поанглийски.

— Да, сэр. Я готов, сэр, — ответил Гречко, тоже поанглийски.

— Встаньте, Пол, — приказал Валя.

Оракул подчинился.