— Ты права. Как всегда, права. Мои долги никто за меня незаплатит. Они слишком велики, они огромны, поэтому приходится жить, жить. Я нежалуюсь, ты и так знаешь, как это тяжко. Ты всегда рядом со мной, я чувствуютебя, не только во сне, но и наяву ты рядом. Иначе жизнь была бы мраком ипыткой. Но видишь, все повторяется. Ты уходишь. Я остаюсь. Ты свободна, я ещенет. Я люблю тебя. Обещай, когда наступит мой срок, когда отпустят меня насвободу, ты придешь за мной. Ты, Танечка, заберешь меня. Обещаешь?

Соне стало холодно, руки и ноги заледенели, все внутридрожало, во рту пересохло, язык прилип к небу. Зубов подошел на цыпочках ипрошептал:

— Ответьте ему, не молчите.

— Обещаю, — сказала Соня.

Вены у старика были крупные, выпуклые, кожа совсем тонкая.Соня удивительно легко, как профессиональная медсестра, ввела иглу. Ей вовсе непоказалось странным, что в голове ее в этот момент звучала молитва «Отче наш»,от начала до конца, хотя никогда прежде она не могла вспомнить ее всю ипроизнести наизусть.

Москва, 1922

Таня шла так быстро, что пятилетний Миша едва поспевал заней и жалобно повторял:

— Мама, я не могу, я сейчас упаду.

— Прости, Мишенька, — она сбавляла темп, но забывалась иопять бежала.

— Ты обещала, мы просто погуляем, а сама спешишь. Почему тывсегда спешишь? — хныкал Миша.

Таня взяла его на руки. В шубейке, в валенках он былтяжелый, она скоро стала задыхаться. В голове у нее звучал незнакомый женскийголос с сильным акцентом: «Пожалуйста, не опаздывайте. У меня очень маловремени».

Таня хотела выйти пораньше, но няня скверно себячувствовала. Пришлось взять ребенка с собой.

Она рассчитывала доехать на трамвае. Была бы одна,обязательно попыталась бы влезть в переполненный вагон. При неудаче решилась быдаже вскочить на подножку. Но с Мишей рисковать не могла, поэтому мчаласьпешком.

Подошвы скользили, ледяной ветер бил в лицо.

— Мама, ты плачешь? — испуганно спросил Миша.

— Нет. Это из-за ветра слезы. Потерпи немного. Мы почтипришли.

В начале Гоголевского бульвара она опустила Мишу на землю,крепко взяла его за руку и пошла медленней. Встречу ей назначили в центребульвара, на скамейке.

Она опоздала всего на пять минут и только сейчас заметила,что скамеек нет. Ни одной не осталось.

— Мама, мы уже пришли? Куда мы пришли? Тут ничего нет, —сказал Миша.

Какой-то пухлый совслужащий в ушанке, в новеньком дубленомтулупе, с портфелем под мышкой, остановился, пристально посмотрел на Таню.

— Гражданочка, мы с вами где-то встречались.

«Что, если звонившая дама прислала вместо себя этого типа?»— подумала Таня.

— Мне ваше лицо очень знакомо, — продолжал толстяк, — нехотите ли пройти в кондитерскую, погреться? Угощу вас какао и пирожными.

Вглядевшись в щекастое курносое лицо, в маленькие заплывшиеглазки, она поняла, что перед ней никакой не посланник, а самый обыкновенныйприставала.

— Мальчик, ты любишь какао? — обратился приставала к Мише иприсел перед ним на корточки.

— Дядька, ступай прочь! — спокойно ответил Миша и показалязык.

Так научила его говорить няня, если кто-то незнакомыйподходит на улице.

— Какой грубый мальчик, — строго заметил толстяк, — вы,гражданочка, плохо воспитываете своего ребенка.

— Пожалуйста, оставьте нас в покое, — сказала Таня.

— Напрасно брезгуете, мадам, — толстяк фыркнул и пожалплечами, — при вашей болезненной худобе, да еще с довеском в виде ребенка, вы,как говорится, дамочка на любителя. Вам, прошу пардону, кочевряжиться не надо.

— Уйди, дурак! Как дам в морду! — крикнул во все горло Миша,затопал и замахал кулачками.

Вот этому никто его не учил. На детский крик сталиоглядываться прохожие, и приставала поспешил исчезнуть.

— Мама, я правильно его прогнал? — спросил Миша, гордовскинув голову.

— Да. Ты молодец, — Таня взглянула на маленькие наручныечасы, подарок Федора.

— Мама, что такое довесок? Это плохое слово?

— Само по себе не плохое, но о человеке так говорить нельзя.

— А кочеряжить это от кочерыжки?

— Нет, это значит капризничать.

Миша вдруг засмеялся, очень громко, неестественно, ипринялся дергать Таню за руку. Это была его обычная манера. Он требовал, чтобымама смеялась вместе с ним.

— Ой, не могу! Ну и дурак! Капризничают люди, когда спать неидут или рыбий жир не пьют! Совершенно глупый дурак! Ничего не понимает вжизни!

Ждать уж больше не стоило, но Таня как будто приросла кземле, не могла сдвинуться с места и почти не слышала Мишу. Он пересталсмеяться, обиженно выпятил губу, помолчал пару минут, совсем уж собралсязаплакать, но раздумал и важно спросил:

— Ты видела, как дядька струсил? Это я его напугал!

— Конечно, Мишенька.

— Ты расскажешь Федору, как я прогнал плохого глупогодядьку?

— Обязательно расскажу.

— И няне? И деду, и Андрюше? Всем расскажешь, какой ягрозный? Дядька большой, толстый и меня испугался. Раз два, и убежал. Мама,почему мы стоим? Пойдем к Арбату.

— Да, Мишенька, сейчас пойдем, — рассеянно ответила Таня и впоследний раз огляделась.

— Мама, ты что? — Миша дернул ее за руку. — Ты разве неслышишь, я сказал: пойдем к Арбату! Почему ты совсем не радуешься, что язапомнил улицу?

— Я радуюсь, ты молодец, — пробормотала Таня, шагнулавперед, но вдруг остановилась.

К ним навстречу шла высокая молодая дама. Она шагала широкиммужским шагом, но при этом выглядела удивительно женственно. Белая шубка,сапожки на высоких каблуках, вздернутый подбородок, гордая осанка, независимыйнадменный вид — все в ней выдавало человека, не изведавшего ужасов военногокоммунизма.

— Добрый день, мадам Данилофф, — сказала она по французски.

Повеяло забытым, головокружительным ароматом дорогих духов.У дамы было крепкое сухое рукопожатие, из под шляпки на Таню смотрели серые,очень красивые и холодные глаза.