Если бы его сын выжил, сейчас он был бы уже взрослым. Или почти взрослым. Леону оставалось гадать, приходилось ли ему думать об этом в прошедшие годы, или алкоголь и женщины вытесняли такие осознания полностью.

Он обнаружил, что уже не может заниматься Изабеллой так, как раньше. Стал избегать ее. Конечно, гордиться тут было нечем. Но гордости вообще не было места в этой ситуации. Не было и логики. Только боль. Чистая, ничем не смягченная. И постоянная.

Даже если сегодня ему не было больно дышать, реальность потери все равно оставалась с ним. Скорбь по сыну была частью его существования. Рана, которая со временем, может, и заживет, но наверняка оставит шрам.

Он вышел в кабинет, где Роза проводила большую часть времени, зная, что она будет там составлять каталог книг отца и его обширных коллекций. К его удивлению, рядом стояла маленькая розовая переносная колыбелька. Делая заметки по работе, Роза одновременно покачивала ее и напевала что-то без слов. В этом совмещении занятий было что-то невероятно материнское, и волна эмоций накатила на него как цунами, едва не сбив с ног.

– Я должен извиниться перед тобой, – объявил Леон, удивляя самого себя. Идя сюда, он не знал, что собирается это делать.

– Пожалуйста, только не говори мне, что приготовил новые сюрпризы. Коллекция выписанных из-за границы жен должна вот-вот прибыть, а ты про них забыл? У тебя есть конюшня? Ты проиграл все в казино? – Роза прищелкнула пальцами, словно ее только что посетила гениальная мысль. – Ты держишь беговых хорьков!

– Нет. – Леон опустился на кушетку рядом с ее креслом, на расстоянии от Розы и колыбельки. – Помнишь, как я читал тебе лекцию о том, как обращаться с Изабеллой?

– Да-да, помню. Когда я была без одежды и посреди нервного срыва. Такие моменты обычно запоминаются.

– Тогда мне легко было тебя поучать. Требовать, чтобы ты относилась к Изабелле как к родной или ушла подальше.

Роза выгнула светлую бровь:

– Я очень рада, что тебе это было легко. Мне слушать было тяжелее.

– Могу представить.

– Но ты был прав. Даже тогда я это знала. Она ни в чем не виновата. Она не отвечает за решения, которые принимают взрослые. И не заслуживает быть сосудом для чужих обид. Я имею право сердиться, но не имею права направлять это на нее.

– Очень зрелый и разумный подход. Но я не имел права тебе такое говорить. Я не понимал, каким тяжелым может быть прошлое. Эмоционально я был, можно считать, ребенком. Но теперь я понимаю, как трудно преодолеть пережитое. Не уверен, что мне хоть раз это удавалось…

– Если не считать сложности иммиграционной системы, нищету и отсутствие образования?

– Ладно, за это я получаю призовые баллы. Однако с точки зрения эмоций и умения с ними справляться… я не имел права читать тебе нотации.

– Ты что, действительно просишь прощения? – Она широко раскрыла глаза.

– Да.

– А за вчерашнее ты тоже собираешься извиняться?

– Не требуй слишком многого сразу.

Изабелла захныкала, и Роза немедленно отложила блокнот, подняла малышку из кроватки и прижала к груди.

– По-моему, она надеется, что скоро ее покормят.

– Для этого надо позвать няню?

– Нет, у нее сегодня выходной. Ты ведешь себя так, словно Изабелла здесь первый день, а не несколько недель. Изменился только ты. Ты ее кормил, ухаживал за ней… Пока не вспомнил.

– Воспоминания и заставили меня извиняться. Легко считать, что все просто и понятно, если ничего сам не пережил.

– У меня для тебя новости. Изабелле безразличны твои страдания. Она – младенец. Ее заботит только она сама. А еще – еда, сон и ласковые руки. Ей все равно, что тебе тяжело. Ее бутылочка греется вон там на столе. Дай ее сюда, – скомандовала Роза, не сдвигаясь с места.

Раньше он не видел Розу такой. Она командовала. Она не осторожничала с ним, не заботилась о его душевном состоянии. Как ни странно, ему это нравилось. Та ночь в детской была словно испытание огнем. Было больно, мучительно, но в то же время у него в душе загорелся огонь, которого так не хватало.

Спорить с Розой было… нет, не привычно. Он вдруг понял, что они никогда не спорили. Даже до аварии, он был в этом уверен. Но тогда это было нетрудно – они вообще редко разговаривали. И все равно он чувствовал себя более живым, когда спорил с ней. Может, это напоминало обстановку на работе.

Так он чувствовал себя мужчиной, а не инвалидом.

Конечно, еще больше он чувствовал себя мужчиной, когда Роза его целовала. Прикасалась к нему. Но теперь ее подобные занятия, похоже, не интересовали. Он готов был принять споры в качестве альтернативы.

– Чем дольше ты будешь там стоять, тем громче она будет кричать, – сказала Роза.

Леон забрал из подогревателя на столе бутылочку и вручил ей, стараясь при этом не слишком приближаться к Изабелле. Роза вложила соску в ротик малышки, которая уже начинала возмущаться; Изабелла благодарно забулькала, принимаясь за еду. А Роза тем временем встала и наклонилась к Леону:

– Забери ее у меня.

Леон отступил, внутри у него все сжалось.

– Не стоит.

– Можешь держаться на расстоянии от меня сколько хочешь, Леон, но поступать так со своей дочерью ты не имеешь права. Когда ты вспомнил прошлое, то лишился защиты. Ты смог прийти и извиниться передо мной, и это хорошо, но я не думаю, что ты поступаешь правильно. Если ты не собираешься за нее сражаться, это буду делать я. Я дала обещание – не тебе и не ради тебя, а ей. Я обещала, что буду любить ее как родную дочку, что буду сражаться за нее, даже против тебя.

Леон стоял как громом пораженный, не в силах отвести от нее глаз.

– Это ребенок, а не бомба, – надавила Роза.

Леон не мог с этим согласиться. Он лучше других знал, что скорбь сама по себе бомба. Она взрывается внутри и оставляет раны, которые больше никто не видит. Шрапнель впивается в душу, и ее никак не вынуть.

Дети особенно опасны, от них раны остаются глубже всего, потому что к ним ты сразу испытываешь особую, отчаянную любовь. Стремление защищать. Это хуже всего. Защищать их становится потребностью, и, когда тебе это не удается, ужас выворачивает изнутри.

– Она такая мягкая, – сказал он. – Такая уязвимая. Это меня приводит в ужас. Я бы хотел помнить о себе больше. Вспомнить годы своей жизни. Пока что в моей памяти есть только смерть моего сына – и существование дочери.

– Это тяжело… ты прав, я не могу этого понять. Я не знаю, каково это – потерять ребенка. И не буду притворяться, что понимаю твои чувства. Но я точно знаю, что ты нужен Изабелле, здесь и сейчас. Если ты подведешь ее, то потому, что сам это выбрал.

Леон ощутил металлический привкус на языке, похожий на ту всеобъемлющую панику, которая охватывала его той ночью в детской.