Командир этого подразделения и два офицера помоложе как рази стояли за спиной Саввы. Поразили три пары светлых, различных оттенковголубизны глаз. Они были похожи на его собственные глаза. Командир поднял рукув тяжелой кожаной рукавице и произнес какую-то комбинацию грубых слов, изкоторой Савва вдруг понял, что он может завершить операцию. Савва и Додсклонились над швами. Они что-то хотели сказать друг другу, но не могливымолвить ни слова. Немцы за спиной продолжали громко разговаривать. Саввавдруг сообразил, что понимает их, хотя всегда относился к своему школьномунемецкому с глубочайшим пренебрежением, в отличие от приобретенного позднеефранцузского, которым щеголял. Танкисты, кажется, говорили о том, что всехоставшихся в школе, шайзе, надо выкинуть, квач унд шайзе, и сказать, чтобдрапали, куда хотят, хоть к своим, хоть прямо в дремучую, заросшую паутинойсталинскую задницу. В плен брать нельзя, некогда возиться с пленными, слишкоммного этого говна, пленных, не знаешь, куда от этого шайзе деваться. Им,ублюдкам, идет провиант. Лучше бы убивать этих пленных, ну, не нам же ихубивать, мы танкисты, пусть их убивает тот, кому положено, а у нас и своих делхватает.

Этот врач пусть заканчивает штопать своего ивана. Er istsehr gut! Sehr gut. Sehr guter Arzt! Сейчас он кончит, и мы всех отсюдавыгоним. В жопу! Ха-ха-ха! К Сталину прямо в сраку! Эй, вы кончили, герр арцт?Вундербар! Сейчас все отсюда убирайтесь! Раус! Лос, лос! К Сталину! Квач undшайзе!

Медперсонал еще не понимал, что их отпускают на волю.Комиссар Снегоручко как стоял, так и остался с поднятыми вверх руками. Молодойтанкист подтолкнул его коленом в зад, обнаружил на поясе пистолет в кобуре,сорвал с комиссара пояс вместе с кобурой, перекинул его себе через плечо и прокомиссара забыл. Савва в полнейшей неразберихе отдавал приказания:

– Все, кто может двигаться, уходят своим ходом! Тяжелыхвыносим на руках! Двигайтесь! Быстрее! Они могут передумать!

Он склонился к лицу капитана Осташева:

– Как себя чувствуете?

Тот вдруг начал ему с какой-то кривой лукавинкойподмигивать, зашептал:

– Яду мне дай, военврач, яду!

– Мы еще с вами водки выпьем, капитан! – произнес Савваобычную в таких случаях фразу.

Дод Тышлер притащил ручные носилки. Вдвоем они сталиперекладывать капитана. Два немца внимательно следили за этой сценой. Вполнееврейская внешность Тышлера их, кажется, мало интересовала. Впрочем, со своейвнешностью Дод мог спокойно прогуляться и за кавказца, и даже за союзника по«Оси», муссолиниевского легионера. Однако не он их интересовал, а сугубыйславянин, майор Китайгородский. Командир танкистов сделал ему знак подойти иосведомился, говорит ли он по-немецки.

– Вы останетесь с нами, господин майор, – негрубосказал он. – Все уходят, кроме вас.

– Я не могу! – вскричал Савва. – Ich kann nicht. Яздесь главный хирург! Ich bin Hauptdoktor!

– Тем более! – дружелюбно ухмыльнулся немец. – Намкак раз главный и нужен. Мой друг ранен. Я хочу, чтобы вы ему помогли. Вы –хороший врач, вы будете служить Германии.

В отчаянии Савва рванулся. Молодой танкист ткнул ему в грудьдуло своего «шмайссера». Персонал и раненые покидали спортзал. В последний разСавва поймал на себе взгляд Тышлера. Перед тем как исчезнуть, тот пожалплечами. Все повернулось совсем не так, как кто-либо мог предвидеть. Савва немог вымолвить ни слова. Он сел в угол на битое стекло и закрыл голову руками.

Линия фронта, эта метафора окончательной, бесповоротной,биологической и идеологической гибели, теперь захлопывалась для него навсегда.И два единственно любимых существа, два женских человека, Нинка и Ёлка, то, чтобыло еще десять минут назад его семьей, уносилось теперь в завывающуюворонку... ля бемоль, ля бемоль... навсегда.

Гигантские армии русских военнопленных и в самом деле былиголовной болью для германского командования. Доктрина немцев в начале войныбыла довольно проста: скорейшее уничтожение семимиллионной Красной Армии.Используя свою колоссальную мобильность и превосходство в воздухе, германскиеклинья рассекали тяжеловесные, неповоротливые соединения русских, брали их в«клещи», загоняли в «котлы» для дальнейшего истребления. Русские, однако, всечаще избегали прямого боя и уходили все дальше в глубь своей необозримойтерритории, вольно или невольно переводя сугубо военную доктринугенерал-фельдмаршала Кейтеля в доктрину геополитическую. Оставшиеся же в«котлах» полки, дивизии и армии бросали оружие, превращаясь в бесчисленныестада военнопленных, тяжелым балластом тормозившие наступление. Кто знает,почему иваны отказывались драться, – то ли запугали их до смерти ныряющиес воем из поднебесья «штукас», то ли сразу же уверовали в неизбежный разгромСталина и не хотели класть свои жизни за проклятый «колхоз». Невоюющий врагиной раз может нарушить отлично разработанную стратегию не хуже мощной обороны.Немецкий журналист, напросившийся в кокпит бомбардировщика, записывал себе вблокнот: «Ничего не вижу внизу, кроме полнейшей конфузии». И так продолжалосьпочти несколько месяцев до начала битвы за Москву. Назойливо и дажеоскорбительно для механизированной армии ХХ века напрашивалась аналогия сНаполеоном. Растягивающиеся коммуникации стали то и дело прерываться фанатичнымиотрядами бандитов, появившихся в тылу после призыва Сталина. Уже несколько размассированные марши панцирных соединений останавливались из-за нехваткигорючего.

А тут еще гигантские скопища военнопленных, которых надобыло не только охранять, но и кормить. Их набралось к ноябрю сорок первого домиллиона. Распустить их нельзя, возникнут многочисленные зоны анархии ибандитизма. Уничтожить такую массу людей тоже довольно хлопотное дело, к томуже совершенно убийственнное для пропаганды. Самым лучшим решением было быотправить их в тыл для использования в качестве рабочей силы, но это опять жетребует времени, детального планирования, огромной массы транспорта и нарушаетстратегию блицкрига.

Пока что лагеря располагались посреди начинающих ужезамерзать полей. Хорошо еще, если удавалось соорудить какое-то подобие навесовили сараев для укрытия от дождя и снега, чаще, однако, люди лежали вповалкупрямо под открытым небом в зонах, лишь формально огороженных нитками колючейпроволоки. Многие погибали от истощения и охлаждения, однако темпы вымираниябыли все-таки весьма разочаровывающими для германского командования.