Все чаще и чаще слышались в обществе сугубо немарксистские,нереволюционные, недавно еще почти ругательные слова: «отчизна», «нашадержава», и вот вам докатились до чего – «русская интеллигенция»!

Савва и сам не понимал, что его побудило тогда объявить этосвое решение, о котором он и не подозревал за минуту до того, как полез на трибуну.Донкихотский нелепый порыв? Может быть, и на самом деле лишь чистыйподсознательный патриотизм подвинул его к этому не очень-то рациональномупоступку? Ведь и на самом же деле душа была уязвлена нашествием чужого на свое.Сталин ли, Гитлер ли, большевики ли, нацисты ль, все-таки чужая подлость претна родное злосчастье, и душа требует движения к своему народу. Однако если ибудет от меня польза на фронте, то все же не такая, какую принес бы здесь, втылу.

Нина не стала требовать объяснений. Она только забралась кнему на колени, целовала, гладила его по голове, брала в рот несколькоороговевшие за последние годы дуги ушей. Оба они чувствовали, как проходитсейчас между ними нечто невысказанное. Теперь, когда он совершил то, чего онаот него меньше всего ожидала, он предстал перед ней тоже почти как поэт.

Вот именно, думал он сейчас, бормоча «почти нормальноестихотворение» о спуске в темные глубины, вот именно в ту ночь она вдруг словноувидела во мне ровню, и это было впервые, и это было главной и истиннойпричиной моего порыва на фронт – доказать ей, что я не совсем тот, за кого онаменя всю жизнь принимала.

Тем более странно выглядит здесь «дурацкий ля бемоль»,сводящий последнюю строфу едва ли не к «буриме», и это все опять же связано спривычной, вполне уже заскорузлой иронией в адрес единственного, разумеется,единственного любимого, хоть и такого привычного, такого нехемингуэевскогочеловека... Эти мысли не покидали Савву, пока он точно и умело, не теряя ниодной секунды, работал в брюшной полости прославленного летчика Осташева.

* * *

Между тем обстановка вокруг дивизионного госпиталястановилась более чем двусмысленной. Здание школы уже находилось в зонекакого-то хаотического артобстрела. Через большие окна спортзала видны были разрывыснарядов, взметавшие к небу клочья мерзлой земли и куски деревьев. Меж стволовпарка ползли отходящие в тыл с повернутыми в сторону противника башнями танки.Один танк шел со шлейфом дыма и пробегающими по броне бесенятами огня. Онуперся в большое дерево и встал. Два танкиста торопливо выскочили из башни,третий успел вывалиться лишь наполовину, упал вбок, словно огромная чернаякукла. В следующее мгновенье взорвался бензобак.

Мимо быстро проходили беспорядочные группы пехотинцев. Взводминометчиков выскочил на бугорок с гипсовым горнистом, мгновенно развернул своинелепые орудия. Минометы начали плеваться огнем. Дальность их стрельбы быланевысокой, а следовательно, и противник находился неподалеку, иначе стрелять изэтих труб не было бы никакого смысла. Минут и десяти не прошло, какминометчиков смела с бугра какая-то мгновенная огненная буря.

Савва этого не видел, потому что работал спиной к окнам,однако вой и грохот, бушующие вокруг, не оставляли у него сомнений, чтогоспиталь оказался в полосе немецкого прорыва и что отступать, может быть, ужепоздно.

Стекла уже давно осыпались во всех четырех окнах. Снарядпрошил стену и сорвал баскетбольный щит. Операционные лампы все погасли. Впробоину был виден развороченный трансформаторный щит.

– Всем, кто кончил операции, немедленно отступать! –крикнул Савва.

– Да ведь приказа же, приказа из штаба дивизии не было,Савва Константинович, – истерически завопил из приемного покоя комиссаргоспиталя Снегоручко.

– Там уже, наверное, некому приказывать! – крикнул емув ответ Савва.

Снегоручко вдруг выскочил в святая святых, в операционную.Он хватался за кобуру пистолета, глаза светились медяками.

– Не паниковать! Застрелю!

– Уберите идиота! – приказал Савва санитарам. Очереднойи самый близкий взрыв потряс все здание.

– Вы тоже отступайте, Тышлер! – жестко сказал СавваДоду. – Мы тут все закончим без вас с брюшной полостью. Спасибо за помощь.

– А ноги?! – горячо зашептал Дод, тоже как не совсемнормальный. – С ногами-то, с ногами-то что?..

– Ноги возьмем в руки, – усмехнулся Савва. – Еслиуспеем проскочить, то ногами займемся завтра...

Он почему-то был без всякого наигрыша совершенно спокоен,будто недавние мысли о Нине помогли отрешиться от опасности.

– Я знаю, что вы имеете в виду, – тем же жарким шепотомпродолжал Дод. Руки его, впрочем, совсем не дрожали, а продолжали по-прежнемучетко накладывать кетгутовые швы на кишечник и вязать лигатуры. – Я никудане уйду! – выпалил он.

– Не валяйте дурака! – сказал Савва. – Выполняйтеприказ! Я вас назначаю своим заместителем по отходу в тыл!

Вдруг и гром, и рев, и свист, и вой, и треск – все смолкловокруг госпиталя. В наступившей тишине только слышалось неподалеку почтиидиллическое после предшествующей симфонии фырчание моторов.

«Отбились? Прекрасно! Поздравляю с новым доносом, товарищСнегоручко», – подумал Савва. Он сделал жест Доду – дескать, хорошо,давайте завершать. Дод в этот момент смотрел через его плечо в разбитое окно.Он вздрогнул, ничего не сказал и вернулся к животу капитана Осташева. Тот ужевернулся из своих детских путешествий к тете Лиде и теперь лежал молча, стиснувзубы, снова в обличье заматерелого в советской авиации князя Болконского.Хирурги уже закрывали его брюшную полость, накладывали последние швы, оставляявыход для дренажа. Савва работал, не поднимая головы, пока вдруг не понял, чтов этой удивительной тишине что-то произошло еще более удивительное. Он окинулвзглядом спортзал, то бишь операционную, и увидел, что все оставшиеся врачи исестры смотрят в его сторону, но не на него, а за него, и тогда он понял, чтоему нужно обернуться, чтобы узнать последнюю новость этой войны, своюсобственную новость.

Он обернулся и прямо за собой увидел трех чужаков,ошеломляюще чужих, будто прилетевших с другой планеты людей. Прошла едва ли неминута, прежде чем он понял, что это немецкие танкисты и что во дворе уже стоитцелое подразделение немецких «марков».