– Я гляжу, Мотя, ты в своем Лондоне не больно-тоджентльменских манер набрался. Хлюпаешь, как насос. Не зря тебя товарищМенжинский «беспризорником» дразнил, – шутливо заметил Лежава, не желаяпоказать, что расстроен исходом совещания.

– Это я на родине расслабляюсь, – в том же тоне откликнулсястарший лейтенант. – На приеме в Бэкингемском дворце я сама изысканность.

– Вы бываете в Бэкингемском дворце? – заинтересовалсяЕпанчин. – И что, видели короля?

– Я много чего видел, – неопределенно ответил Коган. – Имного где бывал.

Снова помолчали.

– Товарищи, ну что мы волками друг на друга смотрим, – невыдержал «Американец». – Делить нам нечего, одной Родине служим. Вот и Наркомсказал, чтоб мы больше контактировали, обменивались информацией. После сочтемся,кто больше сделал для победы.

Прекраснодушный коминтерновец стал расспрашивать Когана прожизнь в Англии. Рыжий охотно рассказывал про бомбежки, про новинки британскойвоенной техники, но от разговора по существу уходил. Так же вел себя и Лежава. КогдаЕпанчин спросил его, есть ли в Японии сторонники мира – среди творческойинтеллигенции или, скажем, духовенства, майор отделался похабным анекдотом пробуддийского монаха и гейшу.

Октябрьский же вообще помалкивал. Во-первых, знал, чтоничего полезного от коллег-соперников не услышит. А во-вторых, был уверен, чтов кабинете установлена прослушка – потому Нарком и оставил их здесь, неотправил «налаживать контакт» куда-нибудь в другое место.

Именно Октябрьский и предложил расходиться – дел невпроворот.«Японец» и «Англичанин» с большой охотой поднялись, один «Американец» выгляделрастерянным. Ничего, подумал старший майор, покрутится у нас месяц-другой,разберется, что к чему. Парень вроде неглупый.

Уже в коридоре Октябрьского взял за локоть Лежава.

Побагровев и очень стараясь не отводить взгляда, заговорил:

– Слушай, я рад, что ты вернулся. Честное слово. Всё хотелзаглянуть, объясниться… Ты это, ты прости меня: я ведь искренне думал, что тывраг… Данные такие были, ну я и поверил. Сам помнишь, что тут у нас тогдатворилось. Тебе, наверно, показывали мой рапорт?

– Не рапорт, а донос, – спокойно ответил старший майор, неделая ни малейшей попытки облегчить Лежаве задачу.

У того дернулась щека.

– Да ладно тебе… Признаю, ошибался. Переусердствовал.Виноват я перед тобой. Прости меня, а? Не ради старой дружбы, а для пользыдела. Правильно ведь Епанчин сказал: одной Родине служим.

– Правильно. – согласился Октябрьский. Лежава обрадовался:

– Вот видишь! Давай пять. – И протянул ладонь, но неуверенно– боялся, что рукопожатия не будет.

Однако старший майор как ни в чем не бывало снял перчатку,крепко стиснул «Японцу» пальцы и убирать руку не спешил.

Лицо грузина осветилось улыбкой.

– Вот это по-нашему, по-большевистски! Значит, простил?

Тогда, по-прежнему не прерывая рукопожатия, Октябрьскийповернул кисть пальцами кверху – вместо ногтей там были сморщенные багровыепятна. Увидев их, Лежава побледнел.

– Нет, – ответил старший майор и отвернулся, натягиваяперчатку.

Он торопился – нужно было проведать квартиру на КузнецкомМосту, где работала группа лейтенанта Григоряна.

Доринский сожитель, вымотанный бессонной ночью, уснул нераздеваясь. А Егору хоть бы что. Облился до пояса холодной водой, помахалгантелями, и снова как огурчик. Засиделся в четырех стенах, измаялся – не точтоб от безделья (дел-то как раз было по горло), а от монотонности и главное отожидания. Безвылазно торчал в коммуналке шестой день, а звонка от Вассера всёне было. Может, и вовсе не выйдет на контакт?

Натянув майку, Егор вышел на кухню, где соседка слева, встоптанных тапках, в застиранном халате невнятного цвета, варила щи.

– И хде ты, Зинаида, тильки таку похану капусту берешь? –лениво сказал Дорин, говоря на украинский манер. – Хоть противохаз надевай.

– Пошел ты, Степка,… У тебя и так рожа как противогаз, –огрызнулась соседка, всегда готовая к отпору. – Барин нашелся – шти емунехороши. А мой Юшка любит. Надо больному дитятке горяченького похлебать?

Егор хмыкнул – Зинкиному сыну, идиоту Юшке, было подтридцать. Ничего себе «дитятко», еле в дверь пролазит.

– Некультурная ты баба. Зинаида Васильевна. На общественнойкухне матом ругаешься, живешь в антисанитарных условиях. Как только тебя вМоспищеторге держат, доверяют мороженым торговать?

Этого Зинаида ему тем более спустить не могла. Хряпнулакрышкой об кастрюлю, подбоченилась и заорала таким базарным голосом, что изкомнаты справа выполз Демидыч, даром что глухонемой. Тоже пожелал принятьучастие в конфликте. Замычал, показал Зинке кулак– проявил мужскуюсолидарность.

Не утерпел и малахольный Юшка. Выехал на кухню в своейкаталке – огромный, с пухлой детской физиономией, на которой дико смотреласьнебритая щетина. Заволновался, захныкал, принялся дергать мамку за подол:успокойся, мол. Щека у Юшки была подвязана грязной тряпкой – у идиота которыйдень болели зубы.

Обитатели коммуналки так увлеченно собачились, чтопрошляпили момент, когда открылась входная дверь. Среагировали лишь на скриплинолеума в коридоре.

Оборвав на полуслове трехэтажную матерную конструкцию,Зинаида крутанулась на пятке, полусогнула колени и выхватила из-под фартукаревольвер.

Демидыч в долю секунду оказался слева от двери. Юшка,опрокинув свою каталку, справа. У обоих в руках тоже было оружие. Один Егорчуть замешкался – сунул руку подмышку, а вынуть ТТ не успел.

Всё нормально, это был шеф – у него свой ключ.

– Ваньку валяете? – сказал Октябрьский. – Крику от вас навесь двор.

Старший майор на явку заглядывал три, а то и четыре раза надню, благо от ГэЗэ сюда две минуты ходу. Был он в драповом пальто поверх формы,на голове кепка.

«Глухонемой» Демидыч, как старший группы, доложил:

– Репетируем, товарищ начальник.

– Ну-ну. Где Карпенко?