выше, но и налагают тяжелое бремя на нашу свободу – например, на свободу неограниченного «самовыражения».

Не станем отрицать очевидное – ту истину, с которой начинается эта книга, – моральные традиции многим кажутся обременительными. На эту жалобу можно ответить, рассмотрев в настоящей и в последующих главах, чтó дает нам это «бремя» и какова альтернатива. По моему мнению, практически все блага цивилизации и само наше существование зависят от нашей готовности и далее нести бремя традиций. Никто не говорит о том, что блага «оправдывают» бремя. Но альтернативой могут стать только голод и нищета.

Я не стану пытаться перечислить или проанализировать все преимущества следования традициям и, так сказать, «возблагодарить судьбу», но вновь упомяну (в несколько ином контексте, чем ранее) самое, пожалуй, парадоксальное из всех благ – нашу свободу. Свобода требует, чтобы человеку было позволено преследовать свои собственные цели: тот, кто свободен, в мирное время уже не связан целями своего сообщества. Такая свобода принимать индивидуальные решения становится возможной при обозначении четких границ прав отдельных людей (например, прав собственности) и определении областей, в пределах которых каждый может распоряжаться известными ему средствами для своих собственных целей. Для человека определяется признанная всеми сфера свободы. Это крайне важно – иметь что-то свое, пусть малое. Обладание становится основой формирования самостоятельной личности и той особой среды, в которой можно добиваться определенных индивидуальных целей.

Но существует широко распространенное представление о свободе как о свободе без ограничений. Это вызывает путаницу. Указанные представления звучат в афоризме, приписываемом Вольтеру: «Свобода – это когда я могу делать все, что хочу»; в заявлении Бентама о том, что «всякий закон есть зло, ибо всякий закон есть нарушение свободы» (1789/1887: 48), и в определении свободы Бертрана Рассела как «отсутствия препятствий для осуществления наших желаний» (1940: 251); также можно привести бесчисленное множество других высказываний. Однако же свобода для всех в этом смысле невозможна, поскольку свобода каждого нарушала бы право на неограниченную свободу (то есть отсутствие ограничений) для всех остальных.

Тогда вопрос нужно ставить таким образом: как обеспечить максимально возможную свободу для всех. Этого можно добиться, если одинаково ограничить свободу всех с помощью абстрактных правил, исключающих произвол или избирательное насилие в отношении одних людей со стороны других и не позволяющих никому вторгаться в сферу свободы любого другого человека (см. Hayek, 1960 и 1973, и главу 2 выше). То есть общие конкретные цели заменяются общими абстрактными правилами. Управление (правительство) необходимо только для того, чтобы обеспечить соблюдение этих абстрактных правил и, таким образом, защитить человека от принуждения или вторжения в сферу его свободы со стороны других. В то время как принудительное подчинение общим конкретным целям равносильно рабству, подчинение общим абстрактным правилам (какими бы обременительными они ни казались) дает простор для самой широкой свободы и различных ее видов. Хотя иногда считают, будто такое разнообразие порождает хаос, угрожающий относительному порядку, который мы также ассоциируем с цивилизацией, оказывается, что большее разнообразие обеспечивает больший порядок. Следовательно, свобода, ставшая возможной благодаря соблюдению абстрактных правил, в отличие от безграничной свободы, это, по выражению Прудона, «мать, а не дочь порядка».

На самом деле не стоит ожидать, что отбор обычаев путем эволюции сам по себе приведет к счастью. Достижение счастья ставили во главу угла философы-рационалисты, полагавшие, что свои моральные нормы человек выбирает по какой-то причине и что ею может оказаться стремление к счастью. Но задавать вопрос, по какой сознательной причине человек принимает нормы морали, так же нелепо, как и спрашивать, почему он принимает свой разум.

Тем не менее развитый порядок, в котором мы живем, дает нам возможности для счастья никак не меньшие, чем те, что обеспечивали примитивные порядки совсем небольшому количеству людей (хотя такие вопросы не поддаются численной оценке). В современной жизни «разочарование» или несчастье проистекает из двух источников: один касается в первую очередь интеллектуалов, а другой – всех, кто имеет материальный достаток. Первый источник – самоисполняющееся пророчество: «несчастны все, кто живет внутри любой “системы”, не удовлетворяющей критериям сознательного контроля, то есть критериям рационализма». Таким образом, интеллектуалы, начиная с Руссо и заканчивая такими представителями современных французских и немецких мыслителей, как Фуко и Хабермас, рассматривают «разочарование» как распространенное явление в любой системе, где порядок «навязывается» индивидам без их сознательного согласия. И понятно, что сторонники этих взглядов считают цивилизацию невыносимой – так сказать, по определению. Кроме того, сохраняющееся инстинктивное чувство альтруизма и солидарности заставляет тех, кто следует безличным правилам расширенного порядка, испытывать муки, по модному выражению, «нечистой совести». Соответственно предполагается, что достижение материального успеха сопровождается чувством вины (муки «социальной совести»). То есть посреди изобилия возникает несчастье, порожденное не только мыслями о том, что в каких-то уголках земли существует нищета, но и несогласием инстинктов и высокомерного разума с порядком, который явно не сообразуется с инстинктами и нерационален с точки зрения разума.

«Освобождение» и порядок

Чуть менее изощренными, чем аргументы против «отчуждения», являются требования «освобождения» от бремени цивилизации (то есть от дисциплины труда, ответственности, рисков, необходимости делать сбережения, от честности и выполнения обещаний), а также от правил, заставляющих подавлять естественные реакции враждебности к «чужим» и солидарности со «своими»; последнее составляет серьезную угрозу политической свободе. Представленное как новое, такое «освобождение», требующее отказа от традиционной морали, на самом деле является архаичным. Его сторонники готовы разрушить основы свободы, позволить людям свершить непоправимое и уничтожить условия, благодаря которым и существует цивилизация. Пример на эту тему можно найти в так называемой «теологии освобождения» (особенно показателен вариант католической церкви в Латинской Америке). Но это движение не ограничивается Латинской Америкой. Всюду – во имя освобождения – люди отрекаются от обычаев, которые позволили человечеству достичь его нынешней степени сотрудничества, а также численности населения, потому что с рациональной точки зрения (в соответствии со своими взглядами) они не понимают, каким образом определенные ограничения индивидуальной свободы посредством законов и моральных правил делают возможным гораздо более широкий – и более свободный! – порядок, чем тот, который достигается путем централизованного контроля.

Такие требования происходят главным образом из традиции рационалистического либерализма (которую мы уже обсуждали); она сильно отличается от политического либерализма, берущего начало от английских старых вигов. Рационалистический либерализм считает, что свобода несовместима с каким-либо общим ограничением действий отдельных людей – что подтверждается в процитированных ранее отрывках из произведений Вольтера, Бентама и Рассела. К сожалению, духом этой традиции пропитаны даже работы английского «святого от рационализма» Джона Стюарта Милля.

Под влиянием этих авторов (пожалуй, Милля в особенности) тот факт, что мы приобретаем свободу, позволяющую формировать расширенный порядок, ценой