наблюдению и, следовательно, их нельзя назвать полезными, – эти последствия никогда нельзя полностью знать либо предвидеть.

Иными словами, традиционная мораль не соответствует второму, третьему и четвертому пунктам нашего списка. Как уже отмечалось, эти требования связаны между собой так тесно, что уместно рассматривать их как одно целое (отметив небольшие различия). В этом случае можно объединить их в следующий постулат: человек не понимает, что делает и какова его цель, если не знает заранее и не может в полном объеме предсказать наблюдаемые последствия своих действий. Утверждается, что рациональное действие обязательно должно быть преднамеренным и заранее предусмотренным.

Если не толковать эти требования настолько широко и поверхностно, что их конкретный практический смысл окончательно теряется – например, можно сказать, что цель рыночного порядка понятна и благотворна, поскольку состоит в том, чтобы «созидать богатство», – то следование традиционным обычаям, создающим рыночный порядок, явно не соответствует этим требованиям. Думаю, что ни одна из сторон не захочет рассматривать эти требования в подобной интерпретации. Разумеется, ни конструктивисты, ни их оппоненты этого не хотят. Следовательно, мы яснее представим себе положение дел, если признаем, что наши традиционные институты и в самом деле не доступны нашему пониманию, цели их создания не определены заранее, а последствия – благоприятные или нет – не просчитаны. Впрочем, это и к лучшему.

На рынке (как и в других институтах нашего расширенного порядка) непредвиденность последствий имеет первостепенное значение: распределение ресурсов безлично, участвующие в нем индивиды, действуя в своих собственных целях (зачастую не очень конкретных), не знают и не могут знать, каков будет конечный результат их взаимодействия.

Взять, к примеру, требование, признающее неразумным следовать чему-либо или делать что-либо вслепую (не осознавая), и другое требование, утверждающее, что цели и последствия предлагаемого действия должны быть не только определены заранее, но также полностью наблюдаемы и максимально полезны. Попробуем применить эти требования к понятию расширенного порядка: абсурдность их становится очевидной, если рассматривать расширенный порядок в широком эволюционном контексте, в котором он развивался. События, имеющие решающее значение для создания самого порядка и для того, чтобы одни обычаи возобладали над другими, были косвенными результатами деятельности очень далеких предшественников. Эти результаты оказывали влияние на группы, о которых вряд ли могли знать их предки. А если бы знали, как повлияла их деятельность на потомков, то, возможно, не сочли бы последствия благоприятными, и не важно, как об этом судили последующие поколения. Что касается потомков, то им всем (или хоть кому-то из них) неоткуда было взять знание истории и тем более теории эволюции, экономики и всего остального, без чего невозможно понять, почему группа, обычаям которой они следуют, должна опережать другие, – хотя, безусловно, люди всегда смогут придумать обоснование для каких угодно обычаев любой местности и любого времени. Многие из сложившихся правил, обеспечивших большее сотрудничество и процветание в условиях расширенного порядка, возможно, сильно отличались от тех, что можно было бы спрогнозировать, и другим людям – тем, кто жил на более ранних или более поздних стадиях эволюции, – они могли бы даже показаться отвратительными. В расширенном порядке обстоятельства, определяющие, чтó каждый должен делать для достижения своих целей, включают, в частности, неизвестные решения многих других неизвестных людей о том, какие средства использовать для достижения своих целей. Следовательно, в ходе эволюции не было моментов, когда индивиды могли бы разработать (в соответствии со своими целями) систему правил, которые постепенно формировали порядок; и только позднее, ретроспективно, со многими допущениями, мы стали предпринимать попытки объяснить эти процессы в принципе (см. Hayek, 1967, эссе 1 и 2).

Ни в английском, ни даже в немецком языке нет такого слова, которым можно было бы точно описать расширенный порядок или то, насколько требования рационалистов неприменимы к механизму его функционирования. Единственное подходящее слово «трансцендентный» употреблялось в неверном смысле так часто, что я не решаюсь использовать его. Однако буквально оно означает следующее: «то, что намного превосходит наше понимание, наши желания и цели, а также чувственное восприятие»; то, что содержит и генерирует знания, которые не сможет охватить или произвести ни сознание отдельного человека, ни отдельная организация. Это слово подходит для религиозных смыслов (и это показательно); например, в молитве «Отче наш», где говорится: «Да будет воля твоя [то есть не моя] на земле, как на небе»; или в Евангелии, где сказано: «Не вы Меня избрали, но Я вас избрал, чтобы вы шли и приносили плод, и чтобы ваш плод пребывал» (Св. Иоанна, 15:26). Но свойственное той же эволюции «более чистое» трансцендентное упорядочение (полностью естественное, не исходящее от каких-то непонятных сил) отказывается от анимизма, присущего религии, то есть от идеи о том, что чей-то разум и воля (например, всеведущего Господа Бога) может устанавливать порядок и управлять им.

Поэтому отказ от рационалистических требований на таких основаниях также имеет важные последствия; это касается всех видов антропоморфизма и анимизма – и, следовательно, социализма. Если рыночная координация индивидуальной деятельности (а также других моральных традиций и институтов) является результатом естественных, спонтанных и самоорганизующихся процессов адаптации к большему количеству конкретных фактов, чем любой разум может воспринять или даже представить себе, то очевидно, что требование справедливости или моральности этих процессов (см. главу 7) происходит из наивного антропоморфизма. Такие требования, конечно, вполне уместно адресовать руководителям, управляющим какими-то процессами с помощью рационального контроля, или Господу Богу, внимающему молитвам, но их невозможно предъявить безличному самоорганизующемуся и работающему процессу.

В порядке настолько широком, что он превосходит возможности понимания и руководства со стороны любого отдельного разума, единая воля вряд ли может определять благосостояние индивидов с точки зрения какой-то концепции справедливости или условленной шкалы ценностей. И это связано не только с проблемами антропоморфизма, а отчасти еще и с тем, что «благосостояние… не подчиняется никакому принципу – ни для того, кто его получает, ни для того, кто его распределяет (кто-то видит принцип в одном, кто-то в другом), потому что оно зависит от материального содержания воли, подверженного влиянию конкретных фактов, и потому не может соответствовать какому-то общему правилу» (Kant, 1798: II, 6, примечание 2). Никто никогда не опровергал той истины, которую вывели Юм и Кант: что спонтанность расцветает лишь при обязательности всеобщих правил; ее просто игнорировали либо забывали.

Раз «благосостояние не подчиняется никакому принципу», то не может порождать спонтанный порядок. Однако сопротивление создававшим расширенный порядок правилам справедливости и осуждение их как безнравственных исходит именно из убеждения, что благосостояние должно иметь принцип, а также из нежелания признать (и снова антропоморфизм), что расширенный порядок возникает в процессе конкуренции, в котором все