в отношении любого морального кодекса, включая и тот, который социалисты, возможно, когда-нибудь создадут. То есть каким бы правилам мы ни следовали, мы не сможем обосновать их в соответствии с требованиями рационалистов; и какие бы доводы, касающиеся морали (а также науки, права, языка), ни использовали – рационалисты не признают их по причине той же «необоснованности» (см. Bartley, 1962/1984; 1964, 1982). Если бы мы перестали делать все то, чему не знаем причины или чего не можем обосновать по нашим обязательным критериям, мы, вероятно, очень скоро бы вымерли.

Требование обоснования – это просто отвлекающий маневр; оно могло появиться в какой-то степени благодаря ошибочным и противоречивым положениям нашей основной эпистемологической и методологической традиции, берущей начало в Античности. Путанице с обоснованием – особенно тех понятий, которые мы рассматриваем, – также поспособствовал Огюст Конт, который полагал, что мы способны переделать всю нашу систему морали и заменить ее полностью логичным и обоснованным (или, как выразился сам Конт, «доказуемым») набором правил.

Я не намерен приводить здесь все причины, по которым ставшее привычным требование обосновать что-то является бессмысленным. Но в качестве примера (который также может служить аргументом и для следующего раздела) можно упомянуть один распространенный способ обосновать мораль. Следует отметить, что нет смысла полагать (как это делают рационалистические и гедонистические теории этики), будто наша мораль обоснована лишь в той мере, в какой она, так сказать, направлена на достижение или стремление к определенной цели, например к счастью. Нет никаких причин считать, что эволюционный отбор таких обычаев, которые позволяли прокормить большее количество людей, имел непосредственное отношение к счастью – если вообще имел к этому какое-либо отношение, не говоря уже о том, что он направлялся этой целью. Напротив, многое говорит о том, что стремившихся к счастью вытесняли те, кто просто хотел сохранить свою жизнь.

Хотя наши моральные традиции нельзя выстроить, обосновать или доказать в соответствии с чьими-то требованиями, можно частично реконструировать процесс их развития и тем самым постараться понять, каким же потребностям они служат. В той мере, в какой мы на это способны, действительно стоит улучшать и пересматривать наши моральные традиции, исправляя явные ошибки путем постепенного совершенствования, основанного на постоянном критическом анализе (см. Popper, 1945/66 и 1983: 29–30), то есть исследуя совместимость и соответствие составных частей в попытке откорректировать всю систему.

В качестве примера таких постепенных улучшений мы уже упоминали современные исследования авторского права и патентов. Рассмотрим еще один: хотя во многом мы обязаны классической (пришедшей к нам из римского права) концепции индивидуальной собственности как исключительного права использовать (любым способом по усмотрению собственника) физические объекты, все же она слишком проста и не подходит для поддержания эффективной рыночной экономики. И возникает совершенно новая ветвь экономической науки, изучающая способы усовершенствования традиционного института собственности в целях более успешного функционирования рынка.

Что нужно сделать, прежде чем проводить такой анализ, – это то, что называют «рациональной реконструкцией» возникновения системы (слово «конструкция» здесь не имеет отношения к «конструктивизму»). По сути, это историческое, даже историко-естествоиспытательское исследование, а вовсе не попытка построить, обосновать или доказать саму систему. Последователи Юма называли подобные исследования – «предполагаемая история»; это было попыткой объяснить, почему одни правила распространились, а другие – нет (но приоритетным всегда оставалось утверждение Юма, и можно повторить его еще раз: «правила морали не являются заключениями нашего разума»). По этому пути шли не только шотландские философы, но и целый ряд исследователей культурной эволюции, от классических римских грамматиков и лингвистов до Бернарда Мандевиля, от Гердера и Джамбаттиста Вико, который осознавал, что «человек стал тем, что он есть, не понимая этого» (1854: V, 183), до уже упоминавшихся немецких историков права (фон Савиньи) и Карла Менгера. Из них только Менгер пришел после Дарвина, однако все они пытались провести рациональную реконструкцию, проследить «предположительную историю» или дать эволюционное объяснение возникновению культурных институтов.

Здесь я вынужден признаться, что испытываю некоторую неловкость, потому что хотел бы заявить, что именно представители моей профессии – экономисты, то есть те, кто понимает процесс формирования расширенных порядков, – способны объяснить моральные традиции, сделавшие возможным развитие цивилизации. Только тот, кто понимает, например, значение института индивидуальной собственности, сможет обосновать, почему определенные обычаи позволяли группам, которые следовали им, опережать другие группы, чьи моральные нормы лучше подходили для достижения каких-то других целей. Но естественное желание хорошо отозваться о своих коллегах-экономистах, пожалуй, выглядело бы более уместным, если бы многие из них сами не были заражены конструктивизмом.

Как возникают моральные нормы? В чем состоит наша «рациональная реконструкция»? Мы уже наметили ее в предыдущих главах. Кроме утверждения конструктивистов, что можно придумать достойную систему морали и выстроить ее заново с помощью разума, есть еще, по крайней мере, два источника морали. Во-первых, мы знаем о так называемой врожденной морали инстинктов (солидарность, альтруизм, совместное принятие решений и тому подобное) с вытекающими из них обычаями, однако она не подходит для поддержания нашего нынешнего расширенного порядка с большой численностью населения.

Во-вторых, существует приобретенная мораль (бережливость, уважение к собственности, честность и так далее), благодаря которой сложился и сохраняется расширенный порядок. Как мы убедились, она находится между инстинктом и разумом, и это не всегда понимают, потому что привыкли противопоставлять их.

Расширенный порядок зависит от этой морали, он и возник благодаря тому, что группы, следующие ее основным правилам, по сравнению с другими становились многочисленнее и богаче. Парадокс нашего расширенного порядка и рынка (и камень преткновения для социалистов и конструктивистов) заключается в том, что при этом процессе мы полнее используем имеющиеся ресурсы (и нам легче открывать всё новые), что вряд ли происходило бы при процессе, управляемом единолично. И хотя эта мораль не «обоснована» тем, что позволяет нам все это делать и таким образом выживать, факт остается фактом: она действительно дает нам возможность выжить. Вот об этом стоит поговорить подробнее.

Пределы управления, обладающего фактическим знанием; невозможность предвидеть последствия наших моральных правил

Ложные предположения о возможности обосновать, построить систему моральных правил или доказать их полезность, скорее всего, берут свое начало из сциентизма. Но даже если бы сторонники сциентизма это понимали, то наверняка сослались бы на другие требования своей устаревшей методологии, связанные с обязательностью обоснования, но напрямую не зависящие от него. Например (если вернуться к нашему списку требований), мне бы возразили, что нельзя полностью понять смысл традиционных моральных норм и как они работают; что следование им не служит заранее известной цели; что соблюдение этих норм приводит к последствиям, которые не поддаются непосредственному