пролетки, автомобили. По лестнице поднимались офицеры, нарядные дамы, купцы, фабриканты, помещики.

Месаксуди, одетый в черный смокинг, серьезный и торжественный, сидел в отдаленном углу, окруженный местными промышленниками, которые слушали его с подобострастием.

В разговорах часто упоминали о том, что Месаксуди молод, ему всего лишь сорок лет, но по уму он настоящий греческий мудрец.

— Мои рабочие, — говорил самодовольно Месаксуди, — чуждаются политики, они жаждут мирного труда. Недавно я сам предложил им надбавку жалованья. Надо ходить к рабочим в гости, надо крестить их детей…

Действительно, Месаксуди делал подарки женщинам-роженицам, которые у него работали, ходил в церковь, держал новорожденных у купели. Старых рабочих он допускал пайщиками в некоторые свои предприятия, организовал при фабрике кооператив и даже открыл рабочим кредит.

— Смею заверить вас, господа, что таким отношением к рабочим можно добиться того, что они сами начнут уничтожать революцию…

Какой-то низенький человек с большим животом стал доказывать, что России нужна Франция как старая союзница.

— Нет, господа, Англия сейчас наша спасительница, — сказал важный худощавый старик. — Мы ее используем в своих интересах… да, да!

В соседнем зале молодой высокий офицер рассказывал в обществе женщин и мужчин, как корниловский отряд наводил «порядок» на Кавказе.

Молодая дама в черном вечернем платье, стоявшая у двери, восторженно взвизгнула:

— Идут!.. Идут!..

Женщины на ходу пудрились и оправляли свои платья, мужчины подтягивались, и все стремительно хлынули в большой зал.

В конце длинного, ярко освещенного коридора показалась группа военных.

Посредине шагал барон фон Гольдштейн. Он был высок, в блестящем мундире, с саблей, волочившейся по полу, его грудь украшал железный солдатский крест. Он держал голову высоко, смотрел гордо.

— Смотрите, смотрите… Настоящий Вильгельм! Какой красавец! — говорили женщины.

По правую руку его шел тонкий мужчина в штатском темно-коричневом костюме.

— Пуришкевич… Пуришкевич…

Слева подпрыгивал генерал Гагарин. Он казался смешным оттого, что старался делать большие шаги своими короткими ногами.

— Господи, прямо жалко нашего Гагарина, — сказал белобородый старик.

— Будьте покойны, он самый страшный человек для большевиков, — сердито возразила пожилая дама.

— Да здравствует Германия! Ура!

— Ура! Ура! Ура!

— Да здравствует великая Россия! Ура!

— Ура! Ура! Ура!

— Привет господину Пуришкевичу! Ура!

— Ура! Ура! Ура!

— Цветы! Цветы! — крикнул Месаксуди.

Барон длинными руками принимал букеты.

Пуришкевича подняли на руки и с криком: «Спаситель ты наш!» понесли в зал.

2

В другой половине шумного здания в одной из комнат сидели несколько немецких офицеров. На столе стояли две бутылки вина, в тарелках лежали сухая колбаса и хлеб. Один из офицеров, с лейтенантскими нашивками, сидел за столом и, наливая вино, в чем-то убеждал своих коллег.

Другой, толстяк в чине майора, ходил, засунув руки в карманы, в расстегнутом мундире, загадочно улыбался и отрицательно покачивал головой.

Третий, молоденький, лежал на кровати. Он был бледен, его мучила малярия.

По лицам было видно, что у них только что произошла жаркая схватка. Может быть, праздничный шум в соседнем зале послужил причиной их споров.

Лейтенант поднял бокал и, ядовито улыбаясь, произнес тост:

— За барона фон Гольдштейна! Ура!

— Франц, прошу тебя, перестань, не смейся над бароном, — сказал ему больной. — Ты уже пьян.

— Нет, я не пьян, — ответил Франц. — Я пью по-русски, и поэтому я не буду пьян. Вот как они пыот: раз — и готово!

Он опрокинул в рот сразу полстакана.

— Нет, Генрих, — обратился он после этого к больному, — ты говоришь, что я сбиваюсь с пути германца… Нет, никогда… Я, как старый фронтовик, думаю вот что: сейчас спасение наше важнее всякой победы, но я боюсь и спасения. И выходит — мы уничтожали чужую революцию и нажили… свою. Это факт.

— А что же делать, по-твоему? — спросил больной.

— Не знаю! Не нужно было бросать в этот пожар армию. Революция — это страшное пламя, тот, кто тушит пожар, как правило, обгорает сам.

— Да, — майор опустился на скамью, — если каждый из нас будет так смотреть на вещи, что из этого получится?

— Анархия! — бросил больной.

— Перестань, Генрих, к чему такие слова? — успокаивающе сказал больному майор и, повернувшись к лейтенанту, произнес: — Нужно меньше говорить про это, гусары не должны ничего знать.

— Может быть! — захохотал Франц. — Солдаты лучше нас знают, что происходит в Германии, они упорно поговаривают об арестах офицеров. Они готовятся к выборам в комитеты, а это значит — в Германию с красным флагом пойдем.

— Сомневаюсь, — бросил майор. — Все же странно ты говоришь, Франц, и смеешься, тебе как будто самому очень хочется революции.

— Она мне не страшна. Она разобьет ложь, которой мы ослеплены. Может быть, революция позволит народу покончить с тем сумасшедшим бредом, которым болеет Германия.

— Вот так чудесно, — удивленно размахивал руками больной, — вот так офицеры! Не хотят войны! Идите вы все к черту!.. Мы уничтожим революцию! Я буду воевать до тех пор, пока не завоюю весь мир!

Он приподнялся и, потрясая руками, проговорил:

— Вы только вообразите, что было бы, если бы Германия стала покорительницей мира!

Франц покивал головой, лукаво глядя на молоденького офицера, и насмешливо заметил:

— Наверно, тогда бы ты получил город и гроб в придачу.

Майор, усмехаясь, достал из-под кровати новую бутылку, молча раскупорил ее, палил себе вина.

— Мне непонятно, — обращаясь к Францу, заговорил он, — как ты можешь так говорить: ты же офицер! Ты должен бить своих врагов!

— А кто же враги?

Вмешался больной, сказав с тревогой:

— Перестаньте говорить о политике, это может кончиться плохо. Франц, за такие разговоры ждет петля. У барона фон Гольдштейна она наготове.

— Не пугай меня бароном! Смотри, как бы он первым не повис в петле! — Франц схватил бутылку и размахнулся.

Офицеры вскочили.

Больной офицер подбежал к Францу, выхватил у него из кобуры наган и истерично закричал:

— Прекрати!.. Замолчи!.. Убью!..

3

Сводный оркестр невпопад грянул «Гром победы, раздавайся…» Собравшиеся шумно рассаживались за столами, протянувшимися через весь зал. Блестели хрустальные вазы, увенчанные свежими крымскими фруктами: золотистые кисти муската и шашлы свисали с них, касаясь белоснежных скатертей. Многочисленные бутылки ярко горели золотыми горлышками. Огромные фарфоровые вазы с живыми цветами высились на столах.

На почетное место важно уселся генерал Гагарин; справа от него — Пуришкевич, слева — барон фон Гольдштейн. Пуришкевича окружали русские офицеры, барона фон Гольдштейна — немецкие.

Старшина вечера Месаксуди развлекал Пуришкевича. Бок о бок с ним сидела Ирина Крылова — стройная, красивая женщина. Она была в белом дорогом платье. Ее красивые плечи были окутаны мягким горностаевым палантином.

Ирина Крылова, врач по образованию, была приглашена Месаксуди на этот вечер со своим отцом,