известным петроградским профессором-хирургом, который поставил на ноги безнадежно больную мать Месаксуди.

Лакеи в черных фраках неслышно разносили напитки, подавали жаркое….

Музыка внезапно смолкла.

Гагарин поднялся, и обернувшись к Пуришкевичу, торжественно произнес:

— За здоровье родного и уважаемого нами гостя! За единую неделимую Россию! За здоровье Антона Ивановича Деникина!

Не успели прокричать «ура», как вновь загремела музыка. Над столом возвысился Пуришкевич.

— Он хочет говорить!

— Тише, господа!

Пуришкевич, волнуясь, начал на высокой ноте:

— Россия!.. Растерзанная, великая мученица! Ты протягиваешь свои руки ко всем странам мира и просишь помощи! Просишь, как погибающая… Твое могущество распято на кресте. Но близко, близко твое воскресение из мертвых!..

Слезы выступили на глазах оратора, рука судорожно взметнулась кверху.

— Пьем за великое возрождение великой России!

Вскоре гости, охмелев, кружились по залу.

Лысый, хотя еще и молодой, высокий полковник едва стоял на ногах. Он смеялся и командовал:

— Приказываю всем молодым женщинам ни в чем не отказывать победителям! Офицерам Добрармии! Германским офицерам!

Пожилая, толстая, раскрасневшаяся дама махала розовым платочком полковнику и декламировала:

— Мы — покорители, мы — римляне… Ура!.. Россия… я вся для тебя!..

Месаксуди подошел к Ирине.

— Это ужасно, — заговорила она с болью в голосе. — Я вот смотрю на все… Гадко… Вам не кажется, что мы летим в какую-то пропасть?

Месаксуди засмеялся.

— Что вы говорите? Юная Ирина Васильевна, стыдно вам! У вас впереди жизнь!

— Жизнь?.. Не знаю… Я думала: кончу университет, начну работать, приносить людям пользу! А теперь что? Кто я? Чем жить завтра? Для кого жить?

— Выходите замуж, — вдруг полушутя сказал Месаксуди, — и тогда вы по-иному взглянете на жизнь. Семья исправляет, регулирует человека… возбуждает интерес к жизни.

Ирина покачала головой и спросила:

— А разве вас, Петр Константинович, не охватывает страх? Вот посмотрите на того офицера, который сидит и спит, вот тот, чья голова отвалилась назад. Вы поглядите на рот, на его лицо: ведь это же покойник!

— Ирина Васильевна, нельзя обобщать.

— Посмотрите вон на ту женщину, что сидит возле пьяного полковника, вон на ту, в цветной шляпке… У нее платье выпачкано вином… А ведь она, может быть, мать.

— Вы слишком впечатлительны, — сказал Месаксуди и подвес ее руку к своим губам.

— Мне хочется домой, — сказала Ирина.

— Я вас провожу… — заторопился Месаксуди, поднимаясь и неуклюже беря ее под руку. — Не забудьте, что завтра мы едем в театр слушать программную речь Пуришкевича. Он на многое раскроет вам глаза.

— Программную?.. Скажите: правда, что генерал Гагарин самолично убивает людей?

— Да что вы, Ирина Васильевна! Он же генерал, стратег, он — власть… Гагарин очень далек от этого…

В зал ворвался немецкий полковник, испуганный, растерянный. Озираясь по сторонам, он говорил по-немецки:

— Там… солдаты… Полк взбунтовался… Меня преследуют!

— Вздор! — крикнул барон и бросился к выходу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

В один из воскресных теплых дней в город на базар съезжались крестьянские подводы.

Площадь огласилась шутками, смехом, витиеватой руганью.

Каждый в этом большом людском море рассчитывал на удачу, на счастье. Но удача и счастье легко ускользали из рук. На лицах людей была написана тревога. Многие не хотели старого, но оно возвратилось, его принесли на своих штыках немецкие оккупанты и русские белогвардейцы.

Базар шумел.

— Не покупайте у той, она немецкие марки только берет! Купите у меня, я и советские возьму, пускай я буду глупая! — кричала одна широкоскулая баба.

Другая, востроглазая, манила пальцем молодого парня со смуглым лицом и кричала!

— Подходи ко мне, парубок!

Парубок, в старой фуражке набекрень, в ветхом пиджаке, из-под которого виднеется вышитая рубаха, останавливается перед бабой. В руках у парня плетеная сумка, из нее торчат ручка молотка, подпилок, отвертки.

— Голубок, коровьего масла за марки ерманские! — выкрикивала баба. — И за крымские можно. Покупайте, парубче! Ежели имеете николаевские — и эти беру.

— А за большевистские продаешь? — спросил парень, смеясь.

— Цур им и пэк! — отмахнулась баба как ошпаренная. — За их в тюрьму сажають, иди соби, бог тебе мылуй…

— Сюда, сюда, за любые деньги! — кричала красивая, высокая молочница. — Давай, молодчик, отпущу научное, сепараторное, — заманивала она красивого парня. — Сережа, что это ты со струментом? — спросила она.

— Да так… Сепараторы думаю ехать по деревням чинить. Делать-то нечего.

— Сережа, испей-ка молочка! — предложила молочница. Подмигнув, она налила ему полную кружку и тихонько сказала: — Пей, только, смотри, не белей.

Слова знакомой молочницы обрадовали Коврова.

— Я от белого еще больше краснею… Как дела в слободке?

Молочницу Ковров знал еще до войны.

Он был у нее на свадьбе в первые дни революции, когда появился ее жених, Степка Дидов, с грудью, усеянной крестами и медалями. Дидов закатил тогда, на удивление всему городу, громкую свадьбу, как говорят, «задал пир на весь мир».

— Сережа, ты бы к нам зашел сепаратор посмотреть, — говорила молочница, смутно догадываясь о чем-то. — «Может быть, — думала она, — он сейчас находится в таком же положении, что и мой Степа: скрывается от белогвардейских ищеек».

— Отчего же, можно. Ты все там же живешь?

— Нет, я теперь в Старом Карантине.

Ковров насторожился, помолчал, потом спросил:

— Как же это произошло?

— Таманскую армию разбили, — ответила она вполголоса, — и он, пораненный, перебрался сюда через море, чуть в бурю не погиб. Но дома его нет, и не говорит, где скитается… По вечерам мы тайком встречаемся. И то в разных местах… Знаешь, теперь шпик на шпике…

— Вот оно как, — задумчиво сказал Ковров. — Ты скажи ему, что видела меня и что мне надо бы повидаться с ним.

Ковров сунул ей небольшую пачку листовок.

— Раздай в деревне. Пусть Дидов прочтет да подумает хорошенько.

— Хорошо, хорошо. — И, отступая назад, она шепнула: — Уходи, кажется, шпик ползет.

Ковров замешался в толпе. Он остановился как раз там, где продавали скот, начал для виду ощупывать бока и шею коровы, как делают это крестьяне при покупке.

— Давно тельная? — спросил он.

Баба, закрывая лицо рукавом, прыснула:

— Та цэ ж бык!

— Фу, черт возьми! — спохватился Ковров. — А рога как у коровы. Да говорят, бабуся, что теперь и быки телятся, — смеялся он.

— Ратуй мэнэ, боже! — крутила баба головой. — Хроська, дывысь, який чудный чоловик…

— На, бей, пока зуд есть. Последний раз подхожу, жалковать будешь, — проговорил черный, с большим, синеватым, как луковица, носом, мясник, протянув бабе руку. — Говори: «С богом!» — и баста!

— Нет, так дешево не продам. Дывысь, який бык, — роги не достанешь, — сказала семипудовая Христя и поскребла жесткой рукой свои седые волосы. — Эх, не продала б, друже, та попутала