Однако была среди сестер одна, которая меня почему-то спервой минуты невзлюбила и всегда норовила уколоть моей слабостью в первые дниработы. Звали ее Ада Константиновна Тимофеева, она была женщина лет тридцатипяти, из свийских помещиц, одинокая, окончившая в свое время курсы приКауфманской общине [8] и на всю жизнь, как я понимаю, впитавшая в себя суровуювыучку, которую дают именно эти курсы. На раненых она смотрела без жалости,подозревала во всех, кроме самых безнадежных, притворщиков, но работала хорошо,самоотверженно, вот только на младшем персонале отыгрывалась. У кауфманскихправила строгие, у них чепец нельзя ни на миллиметр со лба сдвинуть, не дайбог, выбьется прядка. Ну а если видна будет челка, вообще грех смертный,незамолимый! Ада Константиновна то и дело норовила поймать какую-нибудьсестрицу в коридоре и принималась ее распекать, совать ей пальцы под чепец идрать за высунувшиеся наружу волосы. Помнится, мы ее не любили и норовилимстить способом детским и наивным. Ада Константиновна питала огромное уважениек титулованным особам, и вот в минуты отдыха или за столом, когда мыоказывались с ней рядом, мы начинали безудержно врать, вспоминаявысокопоставленных знакомых — графов, князей, петербургских, московских, почтисплошь выдуманных. У кого расходилось воображение, те приплетали и каких-тофранцузских маркизов или английских баронов (бог знает, есть ли они в Англии,бароны-то!). Ада Константиновна верила каждому слову и страшно бесилась. Онабыла по сути своей тупо-правдива, лишена всякого воображения и даже признаковфантазии и вообще не понимала, как можно лгать, да еще так витиевато, какделали это мы, все недавние гимназистки или институтки, барышни образованные и,уж во всяком случае, начитанные. Особенно бесилась она, когда мы начиналиболтать по-французски. Ада Константиновна не понимала ни слова, поэтому мыбеззастенчиво бранили ее, а она, видно, это чувствовала, но поделать ничего немогла. Конечно, мы ее не любили, однако нелюбовь наша достигла своего пика,когда в начале февраля 1917 года пришла весть об отречении государя. Мы всеэтой вестью были убиты, рыдали (некоторые даже сознания лишились, услышавтакое!) и горя своего не скрывали. Так и говорили: погибла, мол, отныне Россия!Одна только Ада Константиновна пришла от известия в восторг и начала вовсеуслышание распространяться, как она землю в своем имении поделит междумужиками. Ее и так-то все терпеть не могли, а тут вовсе готовы были на частиразорвать. Ну, она быстренько уволилась и уехала в свое имение — «землюделить». Больше я о ней ничего не знала и постаралась ее забыть, как всегдастаралась забыть о неприятном и горьком. А тут вдруг смотрю — она! В той жекамере!

Мне казалось, она меня не узнала, да и я ей о нашей прежнейработе не напоминала. Держалась Ада Константиновна отчужденно, уверена была,что в тюрьме оказалась по недоразумению. В самом деле — большевистский лозунг«Земля — крестьянам» она исповедовала свято. А посадили ее за то, что вовсе обнаглевшиемужики захотели, чтоб барыня отдала им не только землю, но и деньги свои, идом. Ада Константиновна, естественно, отказалась, и тогда они донесли на нее.«Ну и поделом!» — злорадно подумала я, прослышав об этом. Нечего метать бисерперед свиньями! Но, конечно, я ей своего торжества не показала. Здесь, втюрьме, мы были товарки по несчастью. Думала, что и я от нее вреда знать небуду… Зря надеялась!

* * *

Пробыла я в новой камере, повторяю, дня два или три, и вотвечером, как раз накануне того времени, когда мы готовились отходить ко сну,дверь отворилась и на пороге появилась надзирательница (коли камера наша былаженская, так и надзирательницы у нас были по большей части женщины,стражники-мужчины наперечет), которая приволокла за собой новую заключенную.Увидав ее, я подумала, что вовсе разболелась и начался у меня бред. В камеренашей появилась молодая и красивая женщина с роскошными каштановыми,рассыпанными по плечам волосами, синеглазая, обладавшая великолепной фигурой.Одета она была в один только легкий пеньюар нежно-голубого цвета, отделанныйстраусовыми перьями. На ногах у нее были прелестные ночные туфельки накаблучках.

— Вот, прошу любить и жаловать! — воскликнуланадзирательница. — Еще одну падлу вам привела. До кучи. Говорят, новая властьжестока, так зря говорят. Этой курве место на «Кузнице», а еще лучше — сразусбросить ее с камнем на шее в Свию. Нет же, в тюрьму ее определили! Да еще ипайку давать положено! Но ты не радуйся, — злобно обратилась она к новойзаключенной, — коли не захотела с одним спать, так теперь тебя будут все, комуне лень, пользовать. Готовься!

Каждая фраза из этого мерзкого монолога сопровождалась самойотвратительной бранью, которую я, конечно, приводить здесь не буду. Издальнейших слов надзирательницы можно было понять, что в дом к красавице былопределен на постой красный командир. Ему пришлась по вкусу хозяйка, он немедлярешил сделать ее своей любовницей, однако молодая женщина воспротивилась, датак бурно, что даже ранила его столовым ножом. Милосердие командира состояло втом, что он не зарубил строптивицу саблей, не застрелил из револьвера, аотправил в тюрьму, причем даже не на страшную «Кузницу», где убивали без суда иследствия, а именно в нашу тюрьму, где вершилось все же какое-то отдаленноеподобие разбирательства в истинности вины и хотя бы во сне можно было надеятьсяна справедливость.

Наконец надзирательница ушла, а красавица залилась слезами,на которые не без сочувствия взирало все население нашей камеры. Офицерши,учительницы, актрисы — все сползли со своих нар, окружили ее и принялисьутешать. Не тронулась одна я — так и лежала, плотно завернувшись в камизэльку,не столь давно оставленную мне.., этой самой красавицей, новой заключенной,которую я видела несколько дней назад в другой камере тоже в пеньюаре, нотолько в розовом. Ну да, это была Малгожата Потоцкая!

Она обладала такой внешностью, что, раз увидев, ее уженельзя было перепутать ни с кем. Да и голос с этим шелестящим польскимакцентом, эти беспрестанные «дзенкуе бардзо», которые она так и рассыпала посторонам в ответ на выражаемое ей сочувствие…

Я исподтишка разглядывала Малгожату. Прекрасные кудри,которые я видела в последний раз залитыми овощной бурдой, изорванный, покрытыйгрязными пятнами, мокрый от той же бурды пеньюар — где оно все? Волосы ее быличистыми и пушистыми после недавнего мытья, причем отнюдь не поганым серыммылом! Пеньюар она переменила, однако пахло от него теми же духами, что исогревавшая меня камизэлька.

Сменила женщина не только одежду свою, но и историю. Неизменилось только ее волшебное лицо, никуда не исчезло ее невероятное обаяние.

Я не знала, что делать.