читал метафизические книги. Я люблю лабиринты в духовном плане гораздо больше, чем в физическом. Когда у меня является потребность запутаться, я провожу вечер за чтением Фрейда.

Это были пустые слова для Хэнтеров. Для них Фрейд был именем, совершенно неизвестным. Оба они засмеялись. Хэнтер решил посмотреть о Фрейде в энциклопедии.

– Вы настоящий философ, – сказал он весело. – Читаете Фрейда!

Потом его мысли перескочили обратно к батарейному проекту, и он продолжал.

– Мне кажется, я поймал м-ра Эллермана! Я почти читал его мысли, когда говорил.

У Майкла мелькнуло в уме, что человека, который мог читать мысли Ричарда Эллермана, не должен смущать какой-то лабиринт. Ум, представляющий собой целую коллекцию выходов из самых затруднительных положений и изворотливых способов на всякий случай жизни! Ум, обманывающий странной прямолинейностью, с которой идет ко всему, чего ему не вздумалось бы пожелать! Это был как раз тип интеллекта, который безошибочно приводит к успеху в крупных делах, ум, двигающийся в одном измерении, без высоты и ширины, по прямой линии, но невероятно гибкий и приспособляющийся к требованиям текущего момента. Репутация Ричарда Эллермана как глубокого человека возникла из его неожиданной находчивости, а она в свою очередь была продуктом удивительно гибкого интеллекта.

У Эллермана не было ни определенного плана, ни дальновидности, но он знал, как преодолевать препятствия, когда они возникали.

Когда Майклу пришли в голову эти мысли, он был готов высказать их вслух. Но он знал, что ни Хэнтер, ни его жена его бы не поняли.

– Что это за картина? – спросил Хэнтер, кивая головой на огромное темное полотно на стене. На картине была масса людей почти в натуральную величину; эти люди, казалось, были необычайно чем-то поражены и напряженно смотрели неизвестно на что. – Она вся закоптилась, как будто куплена на распродаже после пожара.

– Ну, Томми! – зашептала м-с Хэнтер, толкая его потихоньку локтем, – ты ничего не понимаешь в живописи и лучше бы подождал, пока тебе объяснят, что это такое.

– Я видел, – вы смотрели на эту картину, когда мы вошли сюда, – сказал Хэнтер Майклу. – Я уверен, что это какое-нибудь великое произведение искусства, достойное удивления.

– Вы совершенно правы, – последовал ответ Майкла. – Это – картина Рембрандта. Одна из его самых знаменитых. Она называется: «Корректор вводит тире».

– Что вы говорите? – воскликнул Хэнтер. Это та самая картина, о которой столько писали год назад в газетах?

– Та самая, – сказал Майкл лаконически. – Перед вами мировой шедевр.

Хэнтер вспомнил газетную кампанию, которая поднялась, когда Ричард Эллерман вывез из Бельгии картину «Корректор вводит тире». Несомненно, за нее были заплачены баснословные деньги, но сколько именно, так и осталось неизвестным.

– Я получше посмотрю на нее, – сказал он, подходя ближе к картине. – Думаю, что человек, сидящий в центре, и есть корректор. Да?

– Да, это – корректор. Картина изображает момент раздумья перед тем, как внести тире. Она почти фотографична и остро запечатлевает решительный момент. Корректор держит на весу перо в правой руке… Взгляд его направлен куда-то вдаль. Вы замечаете? Лицо мистика. Как будто у него явилось прозрение отдаленных последствий того, что он намеревается сделать. Это взор, пронизывающий столетия.

– О, как это чудесно! – в восхищении воскликнула м-с Хэнтер. – Я могла бы смотреть на нее целый день.

– Она оказывается необычайно тонкой штукой, – сказал Хэнтер, – когда вы начинаете ее изучать.

Поверхность картины была слишком темна, чтобы можно было различить некоторые из фигур. Люди на заднем плане еле выступали из тени, а жесткая, сухая краска дала миллионы крошечных трещин, бороздящих полотно.

– Действительно, все это здесь есть! – продолжал Хэнтер. – В атмосфере чувствуется какое-то напряжение. Каким образом он достигает этого эффекта?

– Это секрет Рембрандта, – сказал Майкл. – Он в этом неподражаем, как и в искусстве светотени.

– О да! Светотень! – прошептала м-с Хэнтер.

– Вы всегда можете отличить хорошую тень, – продолжал Майкл. – Чем темнее живопись, тем лучше светотень. Эта картина почти черная, а светотень великолепна. Рембрандтовский «Черный кот в полночь» еще лучше.

– Но кто эти люди? – спросил Хэнтер. – Что они делают на картине?

– Человек, стоящий слева, – показал Майкл, – богато разодетый в шелк и бархат, с пером, свисающим на ухо, это – сам автор. Вы видите, он несколько чванится и смотрит на всех остальных чуть-чуть свысока. Тот, что стоит сзади корректора, человек в коричневом – мастер–печатник. Он кажется взволнованным, судя по тому, как смотрит через плечо корректора. Известный ученый Освальд, написавший лучшую монографию об этой картине, говорит, что мастер–печатник был против введения тире. Однако это – спорный пункт…

– Посмотрите на мальчишку, – засмеялся Хэнтер. – Он один только улыбается.

– А, мальчишка, который ковыряет большим пальцем в носу, растопырив остальные? Он вроде чертенка, не правда ли? Предполагают, что это типографский ученик. Свет падает ему прямо в лицо. Обратите внимание, где бы вы ни стояли, он словно поворачивается к вам и шевелит пальцами. Это один из необычайных приемов рембрандтовской техники.

– Какой гений! – сказал Хэнтер почтительно. Это удивительная картина, но почему столько волнения из-за тире?

– Это аллегория, – отвечает Майкл. – Теперь все ставят тире, но в те дни было иначе. В то время умели писать очень немногие, не говоря уже о том, чтобы ставить тире. Эта замечательная картина аллегорически изображает зарождение какой-то дисциплины в литературе. Сюжет поясняется названием «Корректор вводит тире». Прошли старые времена необузданной свободы! Литературная техника зародилась! Вы можете это видеть по торжественным лицам обывателей, сгруппированных на заднем плане, по женщине с кувшином. Вы замечаете, что даже ее болтливый язык умолк. Корректор вводит тире!

– М-р Эллерман – большой покровитель искусства, робко заметила м-с Хэнтер. – Подумать только, какое множество прекрасных картин собрано в этом доме!

– Да, здесь много картин, и очень ценных, – согласился Майкл, – но м-р Эллерман – вовсе не покровитель искусства.

– Из чего вы это заключаете? – спросил Хэнтер.

– Покровителем искусства для меня является человек, который покровительствует художникам. Я сомневаюсь, чтобы в этом доме нашлось полдюжины картин, которые появились на свет меньше пятидесяти лет назад. Он не покупает произведений живых художников, и пусть у него здесь собрано картин хотя бы на два миллиона долларов, это не имеет ни малейшего значения для поощрения живых художников.

– Пожалуй, правда, – сказал Хэнтер.

– Разумеется. Он не покровитель искусства. Он покровитель торговцев старинными картинами. Сколько, вы предполагаете, получил Рембрандт за исполнение вот этой картины?

– О, не знаю. Сколько? – спросил Хэнтер.

М-с Хэнтер заметила, что, по газетным сведениям, м-р Эллерман заплатил за картину триста тысяч долларов.

– Быть может, и так, – сказал Майкл. – Если и меньше, то не на много. Но официальные документы, имеющиеся в Голландии, показывают, что сам Рембрандт получил сумму, приблизительно равную теперешним двумстам пятидесяти долларам.

– Подумать только! – воскликнули мистер и миссис Хэнтер в один голос.

2

Было уже четверть восьмого, и публика начинала собираться внизу. Майклу казалось, что женщины похожи на разноцветных птиц, а мужчины – на черных жуков. Хэнтеры отошли, и к Майклу подошла м-с Эллерман и вступила с ним в беседу. Нет, то была не беседа, а болтовня. Бленч Эллерман умела болтать целые часы, не сказав решительно ничего. Если хотите, смейтесь над этим и даже издевайтесь, но в сущности не стоит. Это – действительно тонкое искусство и очень сложное. Бленч легко справлялась с техникой этого искусства, ее болтовня была очаровательна. Надушенные слова! Майкл завидовал этой способности. Он пытался научиться этому искусству и брал уроки умственной гимнастики, но результаты были плачевны. Для него было почти невозможным делом сказать хотя бы десять фраз без того, чтобы не навести своих собеседников на мысль о боге, о дарвиновской теории, об упадке цивилизации, о пролетариате, о провале Версальского договора, о притязаниях на добродетель и главным образом о «вздоре».

Он ясно сознавал свой недостаток, так что все его участие в разговоре с м-с Эллерман состояло из фраз: «В самом деле?» и «Как это мило», произносимых им время от времени. Большего она от него и не ожидала и считала