Русан заслуживал того, чтобы его схватили живым и практиковались на нем в фехтовальном зале! Погоди, может быть, оно и к лучшему, что с ним все случилось так, как случилось. Если Русан показал себя столь неспособным в главной схватке своей жизни, он, вероятно, не вынес бы пыток и выдал все наши убежища, те, о которых знал. Нельзя доверять людям из Тосы, сиси они или нет!

Но почему Торанага Ёси пошел на такой риск?

Позади него раздались крики. Солдаты преследовали остатки толпы, чтобы захватить несколько свидетелей. До него им уже никак не добраться, можно не спешить.

Снова начался дождь. Поднялся ветер. Он плотнее закутался в плащ, радуясь, что надел его и шляпу. Ещё один покрытый лужами переулок, потом другой, через мост, ноги скользили по деревянным доскам. Вскоре он оказался в безопасности в лабиринте маленьких, скользких от грязи улочек, которые вели к неприметной калитке в стене большого поместья. Стражник у калитки узнал его, пропустил, махнув рукой в сторону дома, терявшегося в огромных садах и служившего сиси тайным убежищем. На мундире стражника был изображен герб первого канцлера Вакуры.

На улице перед резиденцией Торанаги владельца палатки тычками подгоняли к караульному помещению. Он громко протестовал, крича, что ничего не знает, что сам он человек маленький, и умолял отпустить его — он не осмелился исчезнуть вместе с остальными, потому что его здесь слишком хорошо знали. Нескольких недостаточно расторопных прохожих гнали за ним следом. Навес палатки, намокший от дождя, жалобно хлопал на ветру.

Койко накладывала последние мазки макияжа, глядя на себя в ручное зеркало из полированной стали. Её пальцы слегка дрожали. Вновь она сделала сознательное усилие, чтобы освободить разум и распределить свои страхи по ячейкам: она боялась за Ёси и боялась Ёси, боялась за себя и боялась самой себя. Две другие женщины, Тёко, её майко — ученица, — и Сумомо, внимательно наблюдали за ней. Комната была маленькой и содержала лишь самое необходимое, как и весь покой, примыкавший к комнатам Ёси, достаточный для неё, когда она спала одна, и одной прислужницы. Другие комнаты, для её слуг, находились дальше.

Закончив, она долгим взглядом посмотрела на своё отражение. Ей не удалось заметить ни одной морщинки, которая выдавала бы её тревогу, и когда она попыталась улыбнуться, кожа её лица сморщилась только в правильных местах. Глаза её были белыми там, где им должно быть белыми, темными там, где им дóлжно быть темными, и она не уловила в них даже намека на глубину своей озабоченности. Это доставило ей удовольствие. Тут она заметила в зеркале Сумомо. Девушка не подозревала, что на неё смотрят, и лицо её на короткое мгновение открылось. Койко почувствовала, как сжалось её сердце, прочтя на этом юном лице столько боли и внутренней борьбы.

Подготовка, подготовка, подготовка, подумала она, что бы мы делали без неё, и повернулась к ним. Тёко, немногим больше ребенка, приняла зеркало, не дожидаясь, пока её попросят об этом, и ловко поправила выбившийся локон крошечной ручкой.

— Как это прекрасно, госпожа Койко, — сказала Сумомо, околдованная. Сегодня её в первый раз допустили в личные покои Койко. Секреты рождения красоты явились для неё откровением, за всю жизнь она не переживала ничего подобного.

— Да, действительно, — ответила Койко, думая, что девушка говорит о зеркале: совершенство поверхности делало эту вещь почти бесценной. — И к тому же это доброе зеркало. А таких немного, Сумомо, — в этой жизни женщине просто необходимо иметь доброе зеркало, в которое она могла бы смотреть.

— О, я имела в виду тот образ, который вы создали, не это, — смущенно призналась Сумомо. — От вашего кимоно до прически, ваш выбор цветов и как вы красите губы и брови — все. Благодарю вас, что вы позволили мне присутствовать при этом.

Койко рассмеялась:

— Надеюсь, что с этим или без этого результат оказывается приблизительно одинаков!

— О, вы самая прекрасная женщина, какую я когда-либо видела, — вырвалось у Сумомо. В сравнении с Койко она чувствовала себя деревенской простушкой, неотесанной, неуклюжей, коровоподобной, одни пальцы, локти да большие ступни; впервые в жизни она ощущала в себе недостаток женственности. Что мой возлюбленный Хирага может видеть во мне, спрашивала она себя, совершенно расстроенная. Я ничтожество, некрасивая, ничего из себя не представляю, я даже не тёсю, как он. Я не принесу ему ни лица, ни почета, ни денег, и я уверена, что в душе его родители не одобряют его выбор. — Вы… вы самая прекрасная из всех, кого мне когда-либо суждено встретить! — сказала она, думая про себя: неужели все дамы Плывущего Мира похожи на вас? Даже майко будет поразительно красива, когда вырастет, хотя и не так красива, как её госпожа! Неудивительно, что мужчины женятся на женщинах вроде меня, чтобы те управляли их домом и рожали им детей, потому что им так легко поклоняться красоте в другом месте, наслаждаться ею в другом месте и, о, гораздо сильнее.

Вместе с искренностью Койко прочла в её взгляде расстроенность и зависть, которые девушка не могла скрыть.

— Вы тоже прекрасны, Сумомо, — сказала она, давно привыкнув к тому, что производит такой эффект на многих женщин. — Тёко-тян, ты теперь можешь идти, но приготовь все на потом… и проследи, чтобы нас не беспокоили, Сумомо и меня.

— Да, госпожа. — Тёко было одиннадцать лет. Как и с Койко, её контракт был заключен с мамой-сан дома Глицинии её родителями-крестьянами, когда ей было семь. Она начнет зарабатывать, когда ей исполнится четырнадцать или пятнадцать. До тех пор, и так долго, сколько пожелает мама-сан, контракт делал маму-сан ответственной за её содержание и обучение для жизни в Плывущем Мире, а также, если у неё разовьются наклонности, различным искусствам этого Мира: музыке, танцам, поэзии, умению вести беседу или всем сразу. Если майко оказывалась бестолковым или трудным ребенком, мама-сан имела право перепродать её контракт по собственной воле, но если выбор был сделан мудро, как в случае с Койко, весьма значительные финансовые затраты мамы-сан и весь риск окупались сторицей деньгами и репутацией. Не все мамы-сан были заботливыми, или добрыми, или терпеливыми.

— Ну, беги теперь и поупражняйся с цветами, — сказала Койко.

— Да, госпожа. — Тёко понимала, как ей невероятно повезло, что её определили ученицей к Койко, которую она обожала, и она прилагала все силы, чтобы та была ею довольна. Девочка безукоризненно поклонилась и, окруженная, как облачком, безудержно рвущимся наружу очарованием, вышла.

— Итак. — Койко взглянула на Сумомо, поражаясь ей, её прямому взгляду и манерам, её силе. С тех пор как она согласилась оставить её у себя пять дней назад, у них почти не было возможности поговорить наедине. Теперь это время пришло. Она открыла в голове потайную ячейку: Кацумата.

О, друг мой, что же вы сделали со мной?

Он подстерег её, когда она навещала маму-сан в Киото, которая, по просьбе Мэйкин, её собственной мамы-сан в Эдо, нашла ей прислужниц, массажисток, парикмахершу на то время, что она пробудет здесь. Только Тёко и одна прислужница проделали с ней путь от Эдо.