Федьку никуда не отсылали, и весь разговор крутился возле некогда отбывшего из Москвы на Соловки их родича, давнего, отроческого ещё, царёва знакомца, Фёдора Степановича Колычёва, а ныне – почтенного игумена Соловецкой обители, в иночестве Филиппа. Вспомнились теперь давние прочные связи игумена Филиппа с многими старомосковскими родами, и прежде всего – с конюшим Фёдоровым-Челядиным. Весь негромкий обстоятельный разговор государь провёл, слегка откинушись в кресле и полуприкрыв глаза. Когда-то старшины рода осудили выбор пути старшего из ветви сына, именуя его уход к монашеской стезе, совершённый с двадцать лет, бегством из трусости перед великокняжеским гневом. Ныне же, по прошествии многих лет, речи звучали совсем иные. В один голос родня инока-игумена Филиппа превозносили его достоинства и именовала гордостью всех Колычевых, начиная от Андрея Кобылы. Уходя, Колычёвы низко кланялись, поцелуем поочерёдно касаясь руки государя.

Сразу следом появился бледный от усталости Годунов. Забрал заведомо приготовленное запечатанное только что Иоанном, красным воском, царским печатным кольцом, письмо к игумену Филиппу, и приказ немедля отправить до Соловков срочной гоньбой людей с этим приглашением тому быть в Москве как можно скорее.

Не помня, как упал, и кем раздетый, Федька провалился в небытие. Невесть откуда мелодично повторявшийся напев вился в нём, убаюкав от избытка минувшего дня: «Гляжу в окошко – там репы лукошко…»… И необъятное небо, исполненное светил и ясного тумана, сине-чёрное прохладное небо обнимало его, укачивая голосом колыбельным, и знакомым давно, и как будто новым.

Окрестности Москвы.

8 июня 1566 года.

Из последних, кого обязан был посетить царский кравчий с приглашением на посольский пир, назначен был Шереметев-старший, весь год последний просидевший в добровольном отрешении от столичных дел в своём московском имении. Опала, казни и ссылки ближайших к дому Шереметевых, и то, что их семейство обошла немилость Иоанна, красноречиво сказало опытному чутью патриарха семьи, что время терпит, покуда терпит царь.

Ехать пришлось за двадцать вёрст к северу, вдоль Клязьмы.

Всё было по канону привечания. Дорогих посланцев царских в богатом доме Шереметевых встречали поклонами, хлебом-солью, и речами хвалебными, исполненными благодарности. Надо сказать, сами посланники были не прочь принять хозяйское гостеприимство, и выпили по малой чарке крепкой сливовки, с улыбкой сочно накрашенных красных губ подносимой им старшею невесткой князя. Поочерёдно, с серебряным блюдом, устланным искусными кружевами, обошла она пришельцев, и первому поднесла с поясным поклоном ему, Фёдору Алексеевичу. Наряд её не уступил бы, пожалуй, и убранству царевны, Федька отметил вереницы жемчужных нитей по вискам под её венцом, поверх убруса тафтяного, и подумал, если б жемчужины были палевыми, и с серебряными малыми цветиками промеж бусин, то хорош бы был подарок невесте-княжне, к светло-русым волосам её и голубым глазам.

Испивши приветную чарку и откушав от каравая по щепотке, гости передали хозяину наказ быть назавтра пополудни на государевом пиру в Кремле.

Уходя уже с Шереметьевского двора, верхами, они слышали из окон громкие по-воеводски распоряжения приготовить к кафтану поверх лучшую ферязь, охабень и платно с бобром.

На обратной дороге, что пришлась на начало жарких часов дня, не убежали искушения заехать в старинный пологий предел посадского торжища. Хоть и были в опричных чёрных льняных кафтанах, а кони в богатом уборе, и яркие шелка из-под подолов, и сабли в ножнах сверкающих выдали в них людей дворцовых. Кое-где прошелестело «опричники», сперва засуетился торговый люд, расступаясь, но после, увидя миролюбие и услыша вопросы о свежей рыбке, стали сами наперебой совать товар. Федька позвал провожатых на обочину, предоставив своему стремянному выбрать им закуску на его усмотрение, и тот скоренько обернулся – выбирать было почти не из чего, всё распродали с утра.

В берёзовом перелеске поблизости, меж двух проезжих дорог, они устроились на самовольный отдых. Отпустили коней попастись под присмотром подручных. Их костерок прогорел, и поедены были окуньки, сладенькие, душистые, поделенные между всеми без чинов по-братски, как в детстве. Вокшерин достал всем пива ещё из своего запаса. Разлили и стремянным тоже, все молчаливо валялись на поляне. Косились на земляничные красные зазывные глазки, да встать невмоготу было. Полулёжа вокруг, отгоняли летучих тварей, тоже сонливых пока. Даже Грязной не зубоскалил, как обычно.

Федька поднялся, лениво оправляя кафтан и снова натягивая сапоги. Тотчас рядом оказался Арсений. И Чёботов тоже пошёл вслед, отирая исчернённые костром руки пучком сухой травы.

Отошли за крапивную купину по малой нужде.

Пока засупонивались, ветром намахнуло через частокол суровых, молодых, сухих на вид внизу и непролазно-непроглядных в вершинах ёлок чужим дымком. Переметнувшись взглядами, припали к низу, продвинулись осторожно по тенистому краю ельника. Открылась поляна, в отдалении, две телеги, выпряженные лошадёнки, и простолюдины вокруг. Не приметив ничего интересного, подошедший Грязной послушался знака Чёботова молчать и прижухнуть. Отчего-то вздумалось подслушать, про что там толк.

–… а то, что всегда тебе говорил, – угрюмо, деловито-устало говорил мужик в летах, отряхивающий сор с подола синей рубахи. – Незачем нам попы. И что в них проку, – он скосился на свою молодуху, кормящую дитя. Мужик моложе вдвое сидел тут же рядом, починяя порвавшуюся постромку. Его жёнка только что вернулась от телеги, где сложила остывший почищенный котелок и пустой квасный жбан. Сидевшие по другую сторону общего кострища ничем по виду не отличались от них, и тоже приканчивали свою скудную трапезу, отдыхая после утра, проведённого на базаре, прежде чем отправиться в обратный путь до своего хутора. Босоногая молодая баба, сощурившись, поглядывала вокруг, и отгоняла травиной мошек от спящей у неё на коленях девчонки-трёхлетки. Ещё двое мальчишек постарше, в портах уже, возились поодаль за своей игрой.

– Ты помолчал бы, – важно отозвался солидный мужик, к которому обращался, видимо, первый. Завершив обматывать новый онуч бечёвкой, не удостоил говорившего взглядом и принялся наматывать другой. – Ежели до сей поры нету в иных понятия об том, как надобно жить по-божески, так им не изрекать ересь всякую следует, а размыслить смиренно.

– А ты, значит, понимаешь много! – беззлобно и спокойно не уступал своего синяя рубаха. – Дураки вы все там как есть. Явились, вишь, к ним какие-то человеки в рясах и полотенцах позолоченых, и сказали через них теперя с Богом говорить. А зачем это нам кто-то нужен, к чему нам им деньгу нести за то, что мы и сами испокон делать можем? – не спрашивая, а утверждая своё, он тоже поглядывал в сторону. По всему было ясно, не первый раз они брались толковать.

– Не человеки, а от патриарха проводники то, саном облечённые! – с некоторым упорством продолжал другой, и для важности, наверное, устроил на курчавой сивой голове новую