по виду белую валенку400. – Иже кто не смыслит правильного слова Божьего и порядку, те и греховодятся, как всяко в ум взбредёт, и весь завет по-своему переиначивают. А того не поймут, что чёрту на руку делают и себе на погибель души!

– Вот знаемся с тобой полста годов без малого, Аким, и вроде не глуп ты мужик, а этак башку себе заморочил! – синяя рубаха гнул своё, ничем не показывая, впрочем, в споре их горячности. – Кто, окромя самого Господа, об душах наших судить может? Он единый. А попы – они не надобны, без них знаем, как помолиться!

– Не попы, а священники! И храм есть дом Божий, и всё должно по закону происходить, благолепно, а не абы как! – всё ещё терпеливо выговаривал Аким бестолковому давнему знакомцу. – Гордыня это всё ваша, да дикобразное понятие! Оттого и бедствуете, по скитам прячетесь, точно зверьё какое.

– Живём как можем, пусть и тютель в тютель, а хлеба хватает, а больше и не надобно! А вы, дурни, посадили себе на хребтину дармоедов и тащите, и рады, и других сбиваете с истины!

– Истина в том, что слепец ты, Фотий, и невежда: «Аще не войдёт в царствие Небесное тот, кто не вкушает Христовой крови и плоти!»

– О, вона, давайте ещё этак оскоромимся, тьфу! Сами вы – зверьё. Нехристь я что ли, крови с плотью чтобы вкушать! Не за это, а за терпение Господь даст спасение… А может быть, ещё чего, – глубокомысленно изрёк упорствующий Фотий. – Для чего человек на земле? Чтоб страдать и трудиться, и через то помалу стопами Господа пройти… А не деньгою и поповской милостью, где и следа Божьего нет!

– А сам в церкву наведываешься, а пошто, коли тошно тебе там?

– Велено – вот и наведываемся, а то не знаешь, каково нынче попам в немилость загреметь.

– А сами без венца живёте. А того не смыслишь, что вон эти все твои – и не твои вовсе получается, потому как без законного сочетания народились.

– Это как – «не мои»?! Это кто ж такое скажет?! Когда по обычаю оженимшись, заимели потомство своё кровное?! Хто у меня их отъять посмеет?!

– То-то видать, хоть и заглядываешь в храм, да уши воском залеплены: указа не знаешь, что ли, об венчании? Без венца нет брака, и семейство твоё, стало быть, что у животины какой – не по-людски, вроде как, а потомство от блуда происходит. Вот!

– Как это нет, когда есть, вон оно, живое и человечье! От какого это блуда?! Когда перед всем честным миром свадьбой сошлись!!! Тьфу, пропасть, уж и сюды влезли! Кому надо – тот пусть венчается, а мне деньгу лишнюю и взять негде, да и некогда401. Кады б ещё мзды не брали…

– Ну и как знаете, как знаете, только через вас таких сатана-то здеся и водится! – белая валенка оказалась помятой в натруженных руках Акима, и голос возвысился досадой. – Зарекался ведь с тобой не полслова про то!..

И тут вскрикнула жёнка Фотиева сына, от того отшатнувшись, а другая, напротив, на Акимова сына повесилась, на месте удерживая. Все бабы и милюзга заголосили враз. А дело было в том, что оба молодца давно уж друг на дружку волками глядели, покуда патриархи семейств препирались размеренно и уже привычно, на них не оглядываясь. А те закипали молча, и каждое обидное противное другому слово на свой счёт принимая остро, раз от разу заводились злобой, а как до «сатаны» и «зверья» у старшин дошло, так потянул каждый нож засапожный из голенища, испружинившись и изготовясь броситься друг на друга, как на врага ненавистного. Миг бы ещё – и случиться беде. Но оба патриарха тут же вскочили и громогласно пресекли дальнейшее, так сурово с сыновьями обойдясь и затрещинами, и бранью, что те оробели сразу и притихли, потупившись. Затем, продолжая костерить отпрысков, каждый у своего отобрал нож, и взашей погнал врозь, к своим телегам.

Подхватив детей и оставшийся скарб, за ними припустили жёны, всё ещё испуганно причитая.

– Стыдобища, позорище! Кой смеешь влезать, когда старшие о Боге беседуют?! – грозный Фотий отвесил своему подзатыльник. – Тридцать годов, чад нарожал, а ума нету!

– Ишь чего удумал! За нож хвататься! Я ли такому тебя учил?! – доносилось с другого края поляны. – Запрягай давай, поехали, я те дома-то покажу!..

Расселись по телегам, тронулись выбираться на просёлок.

– Каждый отец в своём дому – священник! Вот и весь закон! – крикнул напоследок Фотий.

– Нет тут своего ничего, и дома своего тоже нет! – уже безо всякой горячности, даже как бы задумчиво отозвался Аким. – Божий это дом! А мы – что прохожие… Зайдём, попользуемся, чем дозволено, да и выйдем.

Тут хрустнула ветка под ногой Чёботова, негромко заржала чья-то лошадь. Аким, севший править, оглянулся в сторону ельника, и припустил побыстрее, поближе к упрямцу Фокию. Всё ж вместе как-то на дороге сподручнее…

– Догоним?

– Зачем?

– Так ведь один-то – еретик отпетый, сами всё слыхали, – Грязной прищуром провожал удаляющихся трудяг. – Пимена на него нет, тот не спустил бы.

– Да пускай себе едут, – отвечал Федька, – не наше это дело.

– А чьё же? А как же «про всё дурное не молчать»? Сегодня друг на дружку полезли, а завтра – на кого? На святую нашу церковь, за которую радеет государь?

– Вот если бы про государя что плохое сказали – тогда да. Не наше это дело, поповское! Да и некогда нам. Пора вертаться! – решительно завершил Федька.

Что-то было в этом простодушном, открытом, наивном даже споре этих мужиков, что-то такое, что отозвалось в нём и странно, и грустновато. Возможно, неожиданная мудрость напоминания, что каждый – только странник в этом мире, из праха в прах уходящий… Или протяжный удаляющийся напев Фокия, донесшийся ветром из-за пригорка, куда завернула дорога:

Нынче солнце встанет,

А меня уж нет.

Я лежу в овраге

И не вижу свет…

Святый Боже,

Святый правый,

Святый Ты Единый…

Глава 28. Гадание

Переяславская удел, вотчина князей Сицких в Верхнем Стану.

Июль 1566 года

Бесконечно долгими теперь вечерами работалось в светлице куда приятнее, и лучезарный свет от открытых окон на три стороны, кроме севера, нескончаем был во весь день, и веселил, согласно с птичьим щебетом, успокаивая мастериц в их труде, тоже казавшемся бесконечным поначалу. Как отсрочилась свадьба, рукодельницы терема княгини и княжны, вслух не признаться, но дух перевели и передохнули малость. Приданое княжны готовилось, как водится, с самого её рождения, и ею самою, как подросла и стала в рукоделии наловчаться, а всё едино оказалось полно чего доделывать… Поджили исколотые пальцы и прояснились утомлённые за зиму, даже у самых зорких, глаза. Обычно в ярославскую усадьбу всех теремных никогда не брали, незачем было всех